Дар кариатид

Здравствуйте, дорогие мои родные папа, Ниночка и Толик!

Пишу вам с фронта. У меня все хорошо. Я служу в мотострелковой дивизии. Каждую минуту думаю, как вы там, и эти мысли помогают мне здесь. Мне даже кажется иногда, что пуля обходит меня стороной. Даже не знаю, как это объяснить. Будто кто-то невидимый охраняет меня от пуль.

Очень хочется вас всех увидеть. Вроде бы только недавно было лето, а кажется, что прошло много лет.

Когда война только начиналась, а меня призвали сразу же, я думал, что никогда не смогу убить человека, даже если это фашист. Но трудным был только первый раз. Теперь я вижу перед собой в прицел не людей, а врагов и думаю только о том, что должен освободить свою землю.

Фашисты — это не люди. Люди не могут так ненавидеть. Даже не знаю, откуда в них такая ненависть, ведь это они пришли на нашу землю.

Я видел, как немецкий самолет низко-низко летит над землей. Женщины и дети бежали от него по полю. Бежали и падали. А немецкий летчик смеялся. Да, он смеялся. Я никогда не видел такой мерзкой ухмылки.

Как будто сам дьявол сидел за штурвалом «Мессера Шмидта». Я выстрелил в кабину самолета. Палил по нему еще и еще. Самолет загорелся.

За это мне дали ефрейтора и медаль за отвагу.

Но хватит о грустном. Вам ведь и так приходится несладко. А у нас на фронте есть и еда, и одежда. Так что не жалуюсь. Только очень скучаю по вам.

За меня не волнуйтесь. Не знаю, когда смогу приехать повидать вас.

Всех вас крепко целую и обнимаю

Сережа

Степан задумчиво сложил письмо.

К гордости за сына примешивались тревога и печаль, ведь это было письмо с фронта, где в любую минуту всё могло измениться.

На этот раз оно было длиннее, чем обычно, не похожим на прежние порхающие, немного небрежные. Как будто было написано другим человеком — все тем же мальчиком, но уже взрослым мужчиной — его сыном.

Слишком рано взрослеют нынче мальчики. Вот и среднему сыну пятнадцать исполнилось. А война не кончается. Нет.

Завтракали молча. Страх, тревога, восхищение… Переживаний было так много, что они не вмещались в слова. Сережа на фронте. Сережа скучает по ним. Сережа подбил самолет. Сережа на фронте.

Толик молча убрал со стола. Сложил в мисочку с недоеденной картошкой очистки со стола и вышел во двор.

Нина вздохнула, отошла к окну. Дорога уходила далеко за горизонт. Где-то там воюет старший брат.

Даль иногда преподносит сюрпризы. Так уже было однажды, когда она плакала, а Сережа возник в поле ржи и избавил от мачехи.

Но напрасно Нина вглядывалась вдаль.

Рассердившись на свою наивную надежду, девочка выбежала на улицу.

Толик стоял посреди двора и созывал кур.

— Чумая! — показала Нина брату язык.

Почему-то некстати вспомнилось давнее обидное прозвище, которое Толику дал кто-то из соседских ребят, когда еще в деревне было весело и шумно.

— Моська! — не остался в долгу брат, невозмутимо и спокойно улыбнулся, как будто давно придумал для младшей сестренки обидное прозвище.

— Почему это я Моська? — задиристо вскинула брови Нина.

— Ах, Моська, знать она сильна, коль лает на слона, — гримасничая, повторил Толик заученный в школе отрывок.

Но обиднее всего была снисходительность в голосе — так обращаются обычно взрослые к несмышленым малышам.

Неожиданно для себя самой Нина ударила по миске. Миска ударилась о мерзлую землю. Мелкая картошка покатилась по двору. А Толик все недоуменно стоял с вытянутыми руками и удивленно смотрел на младшую сестру.

В синем, как у мамы, взгляде, не было ни злости, ни обиды. Только удивление: за что?

Слезы брызнули из глаз Нины. Она села на крыльцо, обхватила колени руками и заплакала.