Дар Мнемозины: Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции

Русский XIX век много занимался проблемой типа, понимая под ним характер, складывающийся в результате определенных – прежде всего социальных – обстоятельств. Нас же интересует не социальный срез, а та типическая, типологическая общность, которая определяется духовной направленностью, складывающей в единый вектор творческие усилия несхожих между собой людей. Эта общность и объединяет всех тех, о ком мы говорили здесь сколько-нибудь подробно: Флоренского, Карсавина, П. Д. Успенского, Бердяева, Шестова, а также писателей и поэтов, которым были посвящены отдельные монографические главы. Перечисленными именами эта общность не исчерпывается – но творческие усилия этих людей достаточно выразительно характеризуют интересующий нас тип духовной жизни.

На протяжении всей работы мы возвращались к Пушкину, отмечая точки соприкосновения и родства, которые соединяют с ним тот род духовной деятельности, который мы старались описать. Заметим теперь, что, как бы ни были существенны эти точки соприкосновения, сам Пушкин безусловно принадлежит к совершенно иной духовной общности. Прежде всего потому, что проблема личного «Я», какой она сложилась к началу ХХ столетия, не занимала мыслителей и поэтов «золотого века». С каким бы усложненным изяществом ни развивалась жизнь лирического ego в поэзии пушкинской поры, она не затрагивала психических глубин личности, интуитивно ощущаемое единство которой никогда не ставилось под сомнение.

Граница между психическим и словесным, психическим и умственным была преодолена именно к началу ХХ века – тогда-то и встала проблема множественного «я», которое нуждается в собирании и единстве, причем в таком единстве, которое не закрыло бы ему возможностей сообщения с различными формами собственного инобытия. Именно решение этой проблемы определило тот тип автобиографического художественного творчества, которому было посвящено наше исследование. Оно же определило возникновение того типа воспоминания – собирания и воскресения личности – о котором мы говорили.

Познание собственного «Я» так же абсолютно просто (его чувствует каждый), как и бесконечно сложно (любая попытка его «поймать» ведет к его неизбежному ускользанию). Б. Вышеславцев в книге «Вечное в русской философии» говорил, что путь к познанию Бога лежит через познание своего «Я»: он так же прост и одновременно так же сложен.

Поэтому описанная здесь форма духовной деятельности осуществляет особый тип религиозности – не конфессиональной, а личной, не предопределяемой «общим богословием», которое отрицал Набоков, а освобождающей чудесный смысл бытия, «настоящий смысл сущего, этой пронзительной фразы, очищенной от странных, сонных, маскарадных толкований» («Ultima Thule» – P V, 116)[473]. Этот тип религиозности и был тем преодолением индивидуализма, которого так жаждал, так чаял ХХ век.

В рамках такой духовной деятельности путь от реального к реальнейшему, намеченный русским символизмом, дополнялся (не отменяясь) возвратным движением – от реальнейшего к реальному. В конце жизни Вячеслав Иванов создал «Римский дневник» – стихотворный цикл, который построен как дневник духовной жизни. Здесь он подводил итоги своему творчеству, сюда ввел основные его мотивы. Приведем одно из финальных стихотворений этого цикла, которое отчетливо разворачивает оба движения в их неразъемлемости:

Вы, чьи резец, палитра, лира,

Согласных муз одна семья,Вы нас уводите от мираВ соседство инобытия.И чем зеркальней отражает

Кристалл искусства лик земной,Тем явственней нас поражаетВ нем жизнь иная, свет иной.И про себя даемся диву,Что не заметили досель,

Как ветерок ласкает нивуИ зелена под снегом ель[474].

Абсолютно прозрачное, простое для понимания стихотворение целиком построено на культурных реминисценциях: из Гёте, Баратынского, Лермонтова, Пушкина…[475]. Пейзажная зарисовка в последней строфе отсылает к простым, осязаемым реалиям (нива, колеблемая ветром, ель, занесенная снегом) – и она же является поэтической парафразой (Лермонтов: «Когда волнуется желтеющая нива / И свежий лес шумит при звуке ветерка…»; Пушкин: «И ель сквозь иней зеленеет…»). Такой тип построения текста в высшей степени характерен и для Набокова.

Итог и назначение искусства, по Иванову, – не только открывать путь к реальнейшему, но и возвращать реальное, «заметить» которое можно через магический кристалл поэзии. Поэзия, таким образом, оказывается «связующим» между этими двумя измерениями мира, выполняя то самое назначение, которое указано этимологическим смыслом слова «религия».