Дар речи

Обо всём этом любовник подробно пишет в своем блоге, выкладывает фото и видео их забав. Администрация соцсети то и дело его банит, тысячи людей его презирают, но это только прибавляет ему популярности. У него почти миллион подписчиков, за размещение рекламы в своем блоге он берет несусветные деньги.

Актриса, которая до сих пор пользуется только стационарным дисковым телефоном, ничего об этом не знает. Она обожает своего любовника, хотя часто говорит ему, что он – лжец: «Впрочем, наша ложь говорит о нас больше, чем что бы то ни было. Твоя ложь – это ты wie er ist[1], и я это принимаю с любовью».

Об этом он тоже пишет.

Что произойдет, если она узнает о его блоге?

– Привет.

Я погасил окурок в ржавой пепельнице, поднял голову – на крыльце стояла Шаша.

– Что случилось? Ты одна? А что Грушенька?

Грушенька была помощницей по хозяйству – так официально называлась ее должность.

Словно не расслышав моих вопросов, она поцеловала меня, дрожа то ли от холода, то ли от нетерпения, то ли от страха.

– Как ты? – Я посмотрел на ее живот. – Нормально?

Она улыбнулась.

В просторной прихожей на тумбочке под зеркалом стояла глубокая чаша, наполненная фасолью. Все знали, где искать пропавшие вдруг ключи от машины или монетки, а однажды я извлек из фасоли мраморный мизинец, который подарил Шаше влюбившийся в нее немецкий археолог.

– Сюда, – сказала она, толкая дверь, ведущую в подвал.

Подвал был огромным – здесь была устроена сауна, которой никто никогда не пользовался, бильярдная с баром, боксы для продуктов, большой холодильник и две морозильные камеры, забитые мясом и рыбой.

Миновав холодильники, мы оказались в пустом помещении, где было холодно, чисто и светло. Под потолком горел квадратный плафон, под ним на узком столе покоилось маленькое тело, укрытое грязной простыней.

– Господи, Шаша…

– Это не Дидим, – сказала она, сдергивая с тела простыню, – это она… костыль в машине…

– Какой костыль?

– Она инвалидка… что-то с ногой… был снегопад, мы сбили ее, привезли сюда, она уже не дышала, но потом он выстрелил в нее… два раза…

– Дидим?

Она кивнула.

– Зачем? Стрелять – зачем? Он был пьян?

– Который день напивается до стерильного состояния.

– Он хоть задумался о последствиях?

– Предложил избавиться от тела.

– Но он – в стороне?

Шаша пожала плечами.

– Допустим, он найдет человека, который согласится закопать тело. Но ведь ясно же, что этот человек должен быть в доску своим, тем, кто не станет шантажировать…

– Брат, – тихо сказала Шаша.

– Из его братьев только один в состоянии спрятать тело…

– И это не ты.

– Не я.

– Пойдем отсюда, замерзла как цуцик.

– Какая здесь температура? В моргах тела хранятся при температуре ниже десяти градусов…

– Поставила термостат на минус два.

– Пойдем.

Мы поднялись наверх.

Комната на втором этаже, выходившая окнами в сад, называлась материнской, но Евгения Лазаревна, мать Дидима, никогда не ночевала на даче: «Лучше мне не видеть того, на что я не смогу закрывать глаза».

Шаша с легким сердцем занимала материнскую, когда сюда приезжала, но, покидая дачу даже на день-два, забирала всё, что привозила с собой, – книги, белье, косметику, потом мыла полы, оконные рамы, ванную, чтобы не оставлять никаких следов. В этой комнате Шаша спала в ночной рубашке до пят, а не голой, как обычно, а еще никогда не занималась здесь сексом – и Дидиму пришлось с этим смириться. «А отпечатки своих пальцев ты тоже стираешь?» – спрашивал он. Шаша игнорировала его иронию. В этой безликой комнате она не принадлежала Дидиму.

– Так что произошло, Шаша?

Шаша села в маленькое кресло и стала рассказывать; голос ее звучал глухо.