Дар речи

И огненная вода хлынула потоком.

Я пил и ел, как все, и не сводил взгляда с Шаши, которая ни на шаг не отходила от Дидима, – заразное всеобщее возбуждение превратило красавицу в богиню.

Все напились. На полу в гостиной расположились со своими дружками и подружками Конрад, Бобинька и толстячок Минц-Минковский. Дидим исчез; мать я не видел после того, как она выпила четвертую или пятую рюмку коньяка. Глазунью Шаша повела домой, в Левую Жизнь.

Папа Шкура со стаканом в руке попытался осилить лестницу, но дальше первой ступеньки шагнуть не смог. Я подставил плечо, и мы кое-как поднялись на второй этаж.

Дверь в комнату Дидима была приоткрыта, в щель пробивался свет.

Шкуратов-старший толкнул дверь, шагнул, еще раз шагнул – и замер.

На широком диване лежали двое: Дидим – у стены, ничком, посапывая в подушку, Елизавета Андреевна Шрамм – с краю, свесив прекрасную ножку почти до пола. Ее голое плечо круглилось в полутьме над одеялом, а волосы свешивались на влажный лоб.

Заслышав шаги, она открыла глаза и протянула руку Папе Шкуре; тот взял ее и замер, сгорбившись, не выпуская стакана из левой руки. Ему не было шестидесяти, но в эту минуту он казался горьким стариком.

У меня заложило уши – я не расслышал, что Папа Шкура сказал Елизавете и что она ответила ему.

Я спустился во двор и закурил печальную сигарету.

Мальчику Шрамму было стыдно за мать, мужчине Шрамму было жалко обоих – и мать, и ее старого любовника.

Из темноты возникла Шаша, села рядом со мной, взяла у меня недокуренную сигарету, затянулась.

– Поздно уже. Соседка уехала к друзьям, ключ у меня.

И я поплелся за нею.

Обходя дом Минаковой-Минелли, чтобы попасть к парадному входу, мы задержались у застекленной веранды.

– Пойдем сюда, здесь короче.

Шаша отперла веранду и ступила на порог.

Внутри было темно.

Свет уличного фонаря мягко обрисовывал какие-то человеческие фигуры, сидящие в креслах и скрытые белыми чехлами.

– Она коллекционирует ростовые куклы, – сказала Шаша. – Ее величайшее сокровище. Но рассказывать об этом она не любит.

– Восковые фигуры?

– Да нет, из пластика, тряпок и дерева, если не ошибаюсь. Однажды она показала мне парочку – обалдеть как красиво. Они одеты в такие костюмы – взгляда не отвести. Вышивка, парики, перчатки, серьги, шляпки – от придворных дам времен Екатерины Великой до фрейлин последней царской семьи…

– Это ж каких денег стоит!

– Вроде бы ей их подарили. Сначала три, потом еще сколько-то. Две или три купила на свои. Но там до́роги не сами манекены, а их одежда.

– Зачем держать их дома? Придурь?

– Она среди них отдыхает. Садится между ними в креслице, пьет чай, курит и воображает себя, наверное, одной из них…

– Жутковато…

– Да уж, как среди мертвецов.

– Ну что, посмотрим?

Я развязал шнур, которым была перевязана ближайшая фигура, и снял чехол.

– Божечки боже, – сказала Шаша.

– Вот черт, – сказал я, – это же безобразная герцогиня!

Одно дело – смотреть на портрет безобразной герцогини Квентина Массейса, другое – когда из полутьмы на тебя взирает скульптурный портрет, тщательно вырезанный из дерева, проработанный до мельчайших деталей и раскрашенный так же, как лицо на холсте. Лицо, руки, большая дряблая грудь, поднятая корсетом, огромная верхняя губа, короткий вздернутый нос с огромными ноздрями, морщины, волосатая бородавка на щеке, большущие уши, роза в руке, глаза, светящиеся умом, – безобразная и невероятно притягательная уродина в двурогом чепце с белой вуалью и золотой брошью, украшенной жемчугом и бриллиантами…

– Я ничего не понимаю в работе скульптора, но сколько ж он времени потратил, чтобы вырезать все эти детали, а потом еще и оживить это лицо и глаза красками… И зачем? Скульптурная копия живописной работы – зачем?..

– Надо у Алены спросить, – сказала Шаша, – она ж у нас теперь дипломированный искусствовед, специалист по барокко. Но вообще-то женское безобразие влекло многих художников, например, Леонардо…

– И это безобразие должно стоить очень-очень дорого!

– Джульетта как-то упоминала мужа – то ли скульптора, то ли живописца, в общем, гения – жизнь которого оборвалась в расцвете сил и всё такое.

– Их тут одиннадцать, – сказал я, пересчитав куклы.

– Двенадцать. Одна на реставрации.

– И кем же Джульетта воображает себя, когда пьет чай с этими существами? Иисусом? Иудой? Кто там заменил Иуду?

– Матфей. Может, оставить тебя наедине с этой куклой?

– Мы оба тут лишние.

Мы вошли в дом, поднялись в спальню, я включил свет, Шаша – выключила.

Едва начало светать, мы вернулись к Шкуратовым.

Я не хотел, чтобы Шаша узнала о Дидиме и моей матери, но меня не оставляло ощущение, что ей что-то известно. Я одергивал себя, обвиняя в паранойе, но то и дело ловил на себе ее взгляд, задумчивый и как будто тревожный. Неужели, думал я, ее смирение дошло до таких низин самоотречения, что она помогла Дидиму затащить Елизавету Андреевну в его постель? Да нет же, этого не могло быть, потому что не могло быть никогда, тьфу-тьфу-тьфу через левое плечо. Но подозрения только усилились, когда она обменялась взглядами с Дидимом и Папой Шкурой, которые встретили нас в кухне.