Дар сопереживания

Почувствовав вдруг отвращение. Майра отбросила книжку и занялась поисками новых развлечений. На столе в окружении штыка, израильского шлема и метательной звездочки – сюрикена – стояла пишущая машинка Говарда. Позади нее лежал не используемый уже несколько лет эспандер – заказанная по почте игрушка для развития силы кистей. Несколько месяцев Говард никуда не выходил без него, непрерывно качаясь в тщетной попытке превратить себя в атлета. У него ничего не вышло. Эспандер ему надоел, или, возможно, Говард решил сосредоточиться на более приятном способе упражнять руки. В машинку был заправлен лист с наброском нового манифеста – очередного пустословия брата. Ей снова придется перепечатывать начисто эту галиматью, подумала Майра и не стала читать черновик.

Словотворчество брата больше не волновало ее, как когда-то, когда она считала его действительно кем-то значительным и нужным, а не бессмысленным бумагомарательством, как сейчас. В начале активной деятельности брата она даже опасалась за него.

По ее мнению, он слишком рьяно взялся за дело, исполненный какой-то параноидальной злобы. Спорить с ним было абсолютно невозможно. Он слышал только себя и свои аргументы. Одно слово против, и Говард начинал пылко ораторствовать, злясь все больше и больше по мере развития спора, словно Майра, и только она одна, стояла на пути его благих стремлений изменить мир.

Оказалось проще избегать подобных разговоров, и Говард бросился искать себе единомышленников на стороне.

Когда он основал «партию» и стал приводить соратников домой, в Майре снова пробудился интерес, но все они оказались стадом злобных, безмозглых идиотов, таких тупых и неотесанных, что Майра только диву давалась, где он их откопал и как они вышли на него. Она поражалась, неужели и ее Говард казался другим людям подлым и гадким недоноском из «белого отребья»? Неужели, когда он произносил речи в парке, прохожие смотрели на него, как на опасного психа, которого необходимо одеть в смирительную рубашку, обрить и накачать успокоительным? Майре было тяжело думать так о брате, но именно так выглядели со стороны остальные члены его «партии», а они, возможно, тоже имели сестер, волновавшихся за них и смотревших на них другими глазами.

Чем больше Майра слушала их болтовню на собраниях, тем больше ей хотелось, чтобы они навсегда исчезли из ее дома, и ее вновь зародившийся интерес снова угас. Они много и патетически говорили о насилии. Они были переполнены ненавистью, но больше походили на мальчишек, играющих в войну, поскольку были дезорганизованы, инертны и безвольны – дети, вообразившие себя мстителями Сиона; зрелище безобразное, но не пугающее.

7

Бритоголовые прибыли. Говард наблюдал, как они роятся в противоположном конце улицы, излучая злобу своими кожаными куртками, качающимися в ушах серьгами и сжатыми кулаками с большими кольцами и бронзовыми кастетами с угрожающе острыми шипами. Они несли только один плакат, но в этом не было ничего удивительного: бритоголовые не разбрасывались на лозунги, они предпочитали действовать.

Говард придвинулся поближе к Бородину, своему сердитому русскому стороннику. Плоское лицо огромного и глупого Бородина без слов говорило о силе и жестокости его хозяина, и, даже окажись бритоголовые еще тупее, чем они себя выставляли, Бородина они выберут объектом для нападения в самую последнюю очередь. Крестьянин по своим корням, он был для Говарда чем-то вроде дворцовой охраны, бескомпромиссно верным и самоотверженным.

– Они появились, – схватил руку Говарда Харт.

– Сам вижу, – буркнул Говард. Он знал, что Харт внимательно следит за его действиями, ревнуя к его положению лидера, что ему нельзя доверять и что при малейшем признаке слабости со стороны Говарда Харт ринется вперед, кусая его как гиена в борьбе за власть.

– Что ты намерен предпринять? – спросил Харт.

– Иди встань рядом с Винером, – сказал Говард. – Он новенький и может запаниковать.

– Каков наш план? – настаивал Харт.

– Я дам тебе знать, когда до этого дойдет очередь, – холодно отрезал Говард. – О плане не волнуйся, это моя забота, а ты позаботься о Винере.

Винер стоял в конце линии пикета, держа в руках плакат, провозглашавший необходимость возрождения еврейского духа. Он был тощим юнцом, едва вышедшим из подросткового возраста. Его взгляд лихорадочно метался от толпы бритоголовых на жалостливо-тонкую цепочку товарищей по борьбе и обратно.