Дарители жизни

В 1926 году, скопив немного денег, купил землю, лошадей, начал заниматься грузоперевозками (Прасковья Яковлевна, рассказывая об этом, выразилась так — он начал чумаковать). О том периоде Прасковья Яковлевна помнит, как однажды перед Рождеством отец привез домой ящик яблок. Для всех это была большая радость. Дети сидели на печи и ели яблоки.

Параллельно с этим Яков Алексеевич обрабатывал землю и выращивал хлеб. Урожай с поля привозили на ток, организованный в своем дворе, гарбами. Наберет гарбу снопов и обязательно… (тут рассказ Прасковьи Яковлевны обрывается).

В колхоз Яков Алексеевич записался не сразу. Самыми первыми записались неимущие, такие как Соломия Стрельник — семья порядочная, но бедная. За нею пошла Неумывака, возлюбленная Ивана Алексеевича. Правда, Яков Алексеевич к середнякам не относился, но про колхоз долго размышлял. И не он один — вечерами по хатам собирались мужики и советовались…

Позже, когда его принудили идти в колхоз, он отдал туда пару лошадей, букар (была такая машина для вспашки земли и посева зерновых), корову. Другого инвентаря у него не было.

В первый же год, как Яков Алексеевич был назначен главным агрономом, он вывел колхоз в передовой по району. Люди в колхозе работали на совесть, хотя многое делалось вручную.

Яков Алексеевич Бараненко, действительно, был тихим и не то чтобы осмотрительным, но опасливым человеком. Естественно, всех качеств в нем было в его меру, которая у каждого своя. Так вот опасливым он только казался самому себе, привыкшему к своему масштабу и понимающему, что у других он скромнее, поэтому и держался соответственно, словно был и настороженным, и недоверчивым, и несмелым. Но на поверку вышло, что его волевые и мужественные качества далеко превышали обычные значения.

Тут вспоминается Аркадий Исаакович Левит, днепропетровский журналист, выехавший на ПМЖ в Германию. Когда Любовь Борисовна познакомилась с ним, он был уже почтенного возраста. Естественно, в молодости ему довелось пройти войну и, как еврею, — фашистские концлагеря. Любовь Борисовна редактировала его книгу воспоминаний «Угар», и по ходу работы многое обсуждала с ним и из тех времен, и из нынешних. Ее интересовала жизнь в стране, которая так безжалостно обращалась с его народом, с СССР, и то интересовало, как к бывшим советским людям относятся в Германии сейчас.

— Противоречиво: нас там любят, но и боятся, поэтому стараются не выявлять своих чувств, — признался Аркадий Исаакович.

— Неужели любят? — не поверила Любовь Борисовна. — За что?

И ее собеседник произнес поразительную фразу, гениальную!

— Русские непредсказуемы. Живут себе тихо, без амбиций, по-простецки. Бывает кого-то из них даже можно обидеть, они со смешками да юморком стерпят. Но если появляется опасность, грозящая всему миру, из их среды выходят тихие, незаметные люди и истребляют зло.

К таким тихим и незаметным людям относился и Яков Алексеевич Бараненко. Настоящая мощь его человеческой сущности проявлялась в необычных обстоятельствах, иначе говоря, тогда, когда в ней объективно возникала нужда, — в тяжелые исторические периоды, когда к людям подступали голод, несправедливость или война.

Взять хотя бы вопрос о справедливости. Был в истории Славгорода такой случай, о котором Любови Борисовне рассказал Николай Николаевич Сидоренко в пору их работы над книгой «Нептуну на алтарь».

В голодные годы, когда и люди, и власти считали каждый колосок, каждое зернышко, с его матерью случилась беда — она украла в колхозе немного проса, и на нее донес сосед Дмитрий Тищенко, по прозвищу Бэм. И ту чуть не посадили. Рассказчик чертыхнулся, дескать, мать взяла выгребки из сеялки, их бы все равно выбросили, а Бэм этот — просто паршивый человек, в трудное время вовсе ненадежный.

— Думаю, со страху он тогда донес на тетку Анну, — сделала вывод присутствовавшая при разговоре Прасковья Яковлевна, обращаясь к Николаю Николаевичу.

— И что его напугало? — с недоверием спросил тот. — Годами жили по соседству как люди, а тут…

— Может, то, что он стал свидетелем кражи, — продолжила Прасковья Яковлевна. — Ведь за сокрытие преступления тогда тоже карали. А ему и без этого хватало причин для страха. Он был политизированным человеком, часто распускал язык, критиковал Сталина, противопоставляя ему других вождей. Ведь мог же он при этом допустить, что тетку Анну подговорили устроить ему провокацию для проверки на лояльность?

— Как это? — вскинулся Николай Николаевич.

— Ну, допустим, он подумал, что участковый милиционер попросил тетку Анну специально попасться Бэму на глаза с якобы украденным просом. А потом наблюдал, что Бэм сделает. Да и местный представитель НКВД мог такое проделать.

— Да нет! — воскликнул Николай Николаевич. — Мать по-настоящему украла просо. Вот интересно, — засмеялся он, — что бы они сделали, если бы она успела его сварить и мы бы его съели?

Присутствующие тоже засмеялись, но как-то сдержанно — тень того строгого времени, о котором говорилось, словно нависла над нами, и они ощутили ее холодное и опасное дыхание.