Дарю вам память

Начнем со старшего. Он взмахнул полем, оно легко прошло через шлем, голову и мягко погрузилось в мозг. Какая удивительная бедность! Как мало знания и мыслей, как все жестко закреплено в дознании, сколько надменного презрения, ненависти и страха!

И опять Штангист подивился тому, как изменился. Раньше он бы бесстрастно перебирал этот мозг и содержимое его волновало бы не больше, чем песчинка, промелькнувшая тень. А сейчас он с трудом удерживается, чтобы не сжать этот злой разум, не выдавить, выкрутить его так, чтобы закапал на каменистую землю густой липкий страх, брызнуло чванливое невежество.

Он слегка двигал самым краешком поля, осторожно перебирал содержимое мозга старшего охотника. Ага, вот в его памяти зафиксировалось, как они вышли с корабля. Что-то беспокоит его. Что же именно? Вот в память улеглась мысль о появившейся новой башне. Мысль явно взволновала аса, поэтому она легла не ровной, разглаженной ленточкой, а сморщилась, Стереть ее. Дальше проще. Дальше можно не перещупывать все эти скучные серые полоски, склеенные в мозгу аса страхом, злобой, ненавистью. Стереть. Он потянул — и полоски с легким шорохом отслоились от сознания.

И тут впервые за бесконечно долгое время Штангист сделал то, что делать не намеревался. Он еще раз провел поле сквозь мозг аса и вышвырнул из него еще несколько ленточек, которые содрал, не рассматривая. За оххров, что исчезли с родной планеты, за выстрелы в землянина…

Второй мозг был и вовсе жалок: полупустая коробка, не успевшая еще заполниться ненавистью и презрением ко всему, что непонятно, неизвестно и не похоже на тебя.

— Все, Иван Андреевич, — сказал Штангист и снова отметил непривычные для себя чувства: он гордился проделанной работой и ждал похвалы.

— И вы уверены, что эти господа не будут помнить, что с ними произошло у башни? — недоверчиво спросил Иван Андреевич.

— Совершенно уверен.

— Вы просто волшебник! — сказал Иван Андреевич и тут же рассмеялся: слово «волшебник» звучало на Оххре юмористически. — Ну, давайте отправим их обратно на корабль.

— Я думаю, — сказала Татьяна Владимировна, — нужно их доставить если не к самому кораблю, то хоть подальше от башни — один раз она уже привлекла их внимание, — чтоб они снова не стали палить по ней.

— Разумно, — сказал Штангист и молча позвал товарищей.

Они подняли объединенными усилиями двух асов и заскользили с ними по направлению к кораблю.

Иван Андреевич долго смотрел на группу, пока она не скрылась за холмом, потом осторожно взглянул краем глаза на аптекаря и Татьяну. О господи, держатся за руки, как Сергей и Надя! И Александр Яковлевич-то хорош, в его возрасте… Заглядывает в глаза Татьяне… Ромео и Джульетта. Шестидесятисемилетний Ромео, только что вырвавшийся из аптеки, и сорокалетняя Джульетта, ошалевшая от нового курносого носика…

И тут же Ивану Андреевичу стало стыдно. Уж не от зависти ли у него ехидство? Кто знает… От зависти ли, не от зависти, но все равно воркующая парочка вызывала у него раздражение. Ну хорошо, нравитесь друг другу — дело ваше, но чего устраивать из этого театр двух актеров? Выставку для чего организовывать?

Завидовать, не завидовать — это все слова, да и не ему, пятидесятидевятилетнему солидному человеку, редактору районной газеты, завидовать этой клоунаде. Ну, а если не зависть, почему сжимается так сердце, томится дух? Может быть, протестует в нем старый солдат? Павел Аристархов сын отправляется в разведку в глубокий тыл врага, а он, человек, прошедший войну, остается здесь начальствовать над двумя влюбленными парочками.

Нет, не останется он здесь, здесь и Татьяна управится. И Александр Яковлевич оказался не так уж тих, как казался…

И сразу забилось сердце, задышалось по-другому. Ну, не задышалось, поправил он себя, так подумалось по-другому. И правда, в точности как тогда, в сорок третьем, как раз перед нашим наступлением на Курской дуге, когда шел он с Васей Абиюком и… как же звали этого долговязого, бухгалтером он был до войны в Новосибирской филармонии. Ага, Николай Малышев. Так же колотилось сердце, тот же озноб гонял стаи мурашек по спине, так же было страшно и так же жила в нем уверенность, что все равно он пойдет и сделает то, что было сейчас важнее всего на свете…

Старший охотник открыл глаза. Заснул с чего-то. Ему показалось, что он что-то проспал, и он быстро вскочил на ноги. Что за наваждение! Что у него на голове и что это за оранжевый свет бьет во все четыре глаза? Может, это сон такой снится, что он снова на охоте? На охоте, охота… Что такое охота?

Охота, охота… И слово как будто знакомое, и никак не вспомнить, что же оно значит. Охо-та… Да нет… О-хота? Тоже одни звуки, забавные какие-то звуки. Как музыка, как, например, вой закатного или утреннего ветра: звуков много, а они ничего не значат.