Дары рождества. Рассказы и истории священников

Старушка встала, придерживаясь за дверной косяк, зажгла керосиновую лампу и, покачиваясь и шаркая валенками, пошла за скумбрией отца Трифона. Развернув газету, понюхала, перекрестилась и уселась за стол ужинать. У незанавешенного окошка, перебирая скрюченными пальцами пахучую рыбью плоть, она думала о чем-то своем, сама того не замечая, углубляясь в какие-то дальние дали. В памяти всплывали бесконечно яркие и счастливые образы времен ее давнишней юности – синее ночное поле, кони, запряженные в сани, пахнущее сухим цветом сено, разбросанное на церковном полу… И, сама не замечая, жуя впалыми челюстями, глотала старуха вместе с соленой рыбой и свои соленые слезы.

…Вокруг темно. Редкой мозаичной смальтой светятся уютные деревенские окошки. На другом конце села, на паперти, горит лампочка в жестяном колпаке. Двери церкви распахнуты настежь; напуская морозный пар, внутрь входят люди… За стволами, за черными ветками, под далекими звездами церковь высится отрешенно и одиноко. В огненном алтаре, в клубах благовонного дыма, отец Трифон, величественный и торжественный, похожий сейчас на библейского пророка, возглашает начало службы.

Катин сон

Святочный рассказ

Вечер накануне Рождества. Маленькое село, расположенное по обеим сторонам дороги районного значения, укрыто снегом. Кубышки домов, повернувшиеся к тракту где лицом, где боком, овины, бани… Кажется, что кривобокие заборы разгоняются, пытаясь поспеть за дорогой, но быстро устают, мельчают, редеют и, наконец, обрываются. Замыкая село, на некотором отдалении, как веско поставленная точка, высится старая порушенная церковь с кладбищем. Черные древние липы косматятся среди постных могилок, укрытых снежными навалами. Еще угадывается за крайними заборами пробитая трактором к последним похоронам тропа, но дальше и она совершенно теряется в густом снежном покрове.

В одном из самых неказистых домишек под желтой лампочкой сидит за столом девочка Катя и ждет отца. Кастрюля с картошкой упрятана в духовку, чтобы не остыла. У печки серая кошка с подмороженным ушком старательно вылизывает лапу.

Катя – девочка одиннадцати лет, с тонкой косицей пшеничного цвета, с лицом невзрачным, которое, пожалуй, можно было бы назвать неинтересным, если бы не серые чистые глазки. Они внимательно разглядывают все вокруг, изучая всякий предмет неспешно и старательно, до той полноты представления, чтобы можно было сделать исчерпывающий вывод. Кате многое приходится решать самой, доходить до всего своим умом, стараться быть хозяйственной и прилежной, ведь мама уже скоро год, как умерла, и советом помочь некому.

Кошка вдруг оставляет лапку и замирает, высунув розовый язычок и навострив неповрежденное ухо. Стучит в сенях дверь, кряхтят старые половицы под неровным шагом. Впустив в комнату клубы холодного пара, входит отец.

– Снегу-то намело! Ни пройти ни проехать… – Мужчина плохо справляется с языком, но ему кажется при этом, что говорит он легко и непринужденно. – Ну что ты, Катюха? – тянет он, увидев, как, нахохлившись, смотрит на него девочка. – Ну, посидел немного с мужиками в котельной по случаю праздника, а хозяйка моя уже заскучала… – Он приваливается растопыренной пятерней к бревенчатой стене и, потрясывая ногами, сбрасывает валенки – сначала один, а затем и другой. – Праздник ведь…

Подходя к столу, отец старается погладить Катю по голове. Жесткая, натруженная ладонь неловко проходится по волосам, и девочке очень хочется схватить эту руку, прижаться к ней щекой, осыпать поцелуями и рассказать, как плохо, как одиноко сейчас ее сердцу… Но отцовская рука уже достает из кармана засаленного бушлата бутылку водки. Из другого кармана появляется на свет газетный сверток с селедочным запахом и два мелких мандарина.

Вот он тяжело усаживается перед миской с дымящейся картошкой, поливает ее пахучим подсолнечным маслом, режет луковицу на дольки. Все, что обычно делает отец, даже то, как приготовляется к ужину, получается у него как-то по-особенному веско, такая уж у него натура. Но сейчас Катя уже не любуется им, как прежде, она ему не верит. Девочка с жалостью всматривается в его лицо – опавшее, с потемневшей кожей и мутными глазами. Расстегнутый ворот рубашки приоткрывает край грязной майки, красноватую жилистую шею с угольно-черными морщинами и щетиной на кадыке, небритый подбородок и горькие складки, залегшие по углам рта.

– Если бы мамочка наша жива была, так мы бы праздновали… – горько сетует отец.

Он выпивает залпом один стакан, следом за ним другой, и Катя уже знает, что произойдет дальше: отец совсем захмелеет, начнет спорить неведомо с кем и стучать кулаком по столу, жалуясь на свою горькую долю, как будто ее доля слаще…

Спустя какое-то время мужчина выбирается из-за стола и, вытянув вперед руки и с трудом сохраняя равновесие, шагает за занавеску в спальню.

Девочка снова сидит одна, задумавшись о чем-то, пока кошка, усевшись на задние лапки, не начинает скрестись когтями о ножку стола. «Мэу, мэу», – настырно попрошайничает старая кошка притворно жалостным голосом.