Дашкова

Но и во время особо суровой ссылки в Коротово в имущество Екатерины Романовны не подвергалось ни конфискации, ни какому бы то ни было ущербу. В дни коронации в ее доме на Большой Никитской должна была разместиться рота солдат. Управляющий открыл офицерам только флигеля, сославшись на приказ хозяйки запереть основное здание, пока ее нет. Мебель и имущество княгини не пострадали, но главное – приказ ссыльной действительно был воспринят как запрет и не нарушен{1047}. Если приведенный случай не вызвал у читателя удивления, значит, он плохо помнит недавнюю реальность. При самом деспотичном из государей Российской империи Павле I уважались права ссыльного на собственность.

В марте 1798 г. император повелел Сенату прекратить отпеку матери над Анастасией. Брату княгиня писала о «непонятном указе», который якобы отвечал на ее просьбу. Просьбы она не подавала. Есть все основания предполагать, что, хлопоча за мать, Павел Михайлович не забыл и сестру. После чего Щербинина посчитала себя свободой, уехала и старалась посылать Екатерине Романовне весточки как можно реже. «Я чувствую такое отвращение ко всему и к жизни, – сетовала княгиня, – что с удовольствием ожидаю свой близкий конец»{1048}

.

Гостья из Корка

До конца было еще далеко. 11 марта 1801 г. заговорщики убили императора Павла I. На престол вступил его сын Александр, обещавший править «по уму и сердцу бабки Екатерины». Такие перемены не могли не обрадовать княгиню, она написала молодому монарху восторженное письмо: «Вы, милостивый государь, знали мою бескорыстную личную преданность бабушке вашей… льщусь также, что изволили знать мою к вашему величеству еще с младенчества… любовь… Если бы телесные силы мои дозволили, я бы не мешкав повергла себя к стопам вашим, но лета, а паче печали, придвинули меня к дверям гроба»{1049}

.

«Дряхлая старуха из уединения» была приглашена в столицу, ей предложили занять прежние должности при дворе и в Академии наук. Ее брат Александр стал канцлером, Н.М. Карамзин неодобрительно назвал его «атаманом шайки» молодых друзей царя, обсуждавших либеральные реформы.

Казалось, с зорей новой эпохи должна была воспрянуть и Дашкова. Но она прожила свой век, болезни не позволяли с прежней энергией браться за дело. К тому же не все происходящее вокруг нравилось княгине: «Петербург сильно изменился со времен императрицы. В нем были либо якобинцы, либо капралы». Однажды в доме Александра Романовича горячо заспорили о временах Екатерины II, царицу обвиняли во всех смертных грехах. «Это вызвало во мне чувство, которое я не хочу и, пожалуй, теперь не сумею описать, – вспоминала княгиня. – Моя речь, сказанная против этих нареканий, дышала искренностью и горячностью». По словам княгини, критики «не умели отличить злоупотреблений, которые князь Потемкин допустил в военном деле и недобросовестности или невежества исполнителей, от чистоты и глубины намерений императрицы»{1050}

.

Стоит ли верить в искренность княгини? А почему нет? Колкие замечания по адресу императрицы не отменяли главного. Пороча покойную государыню, порочили дело жизни Дашковой – переворот 1762 г. Порочили ее самою. Если Екатерина Романовна и не произносила в действительности речи за столом у брата, то мемуары были для нее полем реализации упущенных возможностей.

В начале XIX в., пожалуй, впервые в русской истории интеллектуальные круги общества столкнулись с проблемой личной памяти о прошлом и ее неоднозначной интерпретации. Люди перестали мыслить одинаково. А за устное высказывание «своей правды» уже не карали свыше. Обстановка была много свободнее, чем позволяли старые законы – теперь почти не применявшиеся. А контраст с царствованием Павла I столь разителен, что и малое послабление казалось «вольностью».

Для княгини изменение настроений в обществе стало особенно важным. Покойный государь посягал на ее память, старался заставить думать, будто славные страницы биографии были позорными. А свою память и свою интерпретацию событий Дашкова хотела передать потомкам. Но ее голова хранила такие картины жизни императорской семьи, какие не понравились бы ни одному государю, будь он хоть либерал, хоть консерватор, хоть ангел во плоти, хоть строгий блюститель присяги.

То, что знала Дашкова, не могло быть издано в России. Во всяком случае без купюр. А чтение мемуаров убеждает: они целиком огромная купюра. Поэтому, смеем утверждать, княгиня с самого начала хотела издать воспоминания в Англии, о чем говорят и ее угрозы Потемкину.

В те времена мемуары часто ходили в списках. Их копировали для себя, от руки, и передавали для чтения тем, кому было интересно. Однако княгиня не рассчитывала на этот круг. В России, по горячим следам, нашлись бы лица, способные возразить и возмутиться вопиющими несообразностями, как сделал брат Дашковой – Семен Воронцов. «Записки» были адресованы читателю, заранее комплиментарно настроенному к Дашковой и отделенному от описываемых событий, если не временем, то общей неосведомленностью.