Дать негру

Кончено, Олег не рассказал о женщине, спутнице последних лет, которую оставил без видимых, на сторонний взгляд, причин. Кому интересна история о том, что корреспондентка провинциальной газеты стала бизнес-вумен, а успешный инженер — временщиком, перебивающимся случайными заработками? О том, как Юпитер поменялся местами с Ио, и не знает, куда деваться от стыда, и что ему делать с вдруг обострившейся детской тоской по неизведанным местам? Ведь это есть то, в чем он не признался даже ей, от которой уходил, замаскировавшись за возрастную дурь, блажь, необъяснимый каприз. Той, которая, глубоко обиженная его предательством, тем не менее, сказала: жду три месяца, и если не вернешься в срок…

Водевиль, словом.

Конечно, тем более он не рассказал своим попутчикам, что его женщина, которую он, ничего ей толком не объяснив, вдруг оставил, буквально сбежал, безбилетником, зайцем, путающим след,  — эта женщина не просто случайно встреченный человек, с которым вдруг однажды стало хорошо, и отношения стали больше чем дружба, и все закончилось загсом. Что она — бывшая супруга того самого Хейердала, который погиб от взрыва фугаса на одной из горных дорог. Женщина, тогда, несколько лет назад, разбитая горем, перед которой он вдруг почувствовал ответственность — сначала соседскую, а потом… Действительно, неизвестно, на каком основании он однажды приказал себе стать ей опорой. Не назвать ведь дружбой в настоящем смысле слова его отношения с Хейердалом, всего лишь одноклассником и соседом, — дружбой, которая обязывает, по каким-то там романтическим обычаям, в случае смерти… И уж точно это не продолжение школьной влюблённости, которой он, что и положено, переболел как корью, — да и много было подобных увлечений, и ни одно из них не лучше и не глубже остальных, хотя на некоторые связи, которые уместней назвать романами, ушли целые годы.

А начиналось с простого участия к… соседке, однокласснице — пожалуй, так. Ранней весной, через несколько дней после похорон.

Он всего лишь стал встречать ее с работы: брал такси, мчался к ее редакции. До самого их общего двора они шли пешком. Часто — через сквер с продолжением в старую рощу, непременно останавливаясь там же в кафе, где столики располагались прямо под деревьями, на берегу пруда, а в темной воде, кое-где пронзаемой драгоценными лучами вечернего солнца, плавали доверчивые утки.

Она всегда была ответной на дружбу. Еще в школе, будучи признанной красавицей и зная себе цену, никогда не задавалась.

Они просто говорили. О школе, о редакционных делах, о новостях в мире. Странно — не иссякали темы.

Постепенно и, наверное, неожиданно для каждого из них, они стали нужны друг другу, — сейчас он думает, что так часто бывает; как правило.

Целый год в ее образе непременно присутствовала хотя бы одна (чаще всего — одна) черная деталь: юбка, блузка, газовая косынка, чулки, а то и просто лента в прическе, — что-нибудь.

Только через несколько месяцев, зимой, она в первый раз заплакала, прямо на улице. Он не спрашивал причины, но она объяснила — постаралась пошутить в своей манере давать некоторым словам иное звучание, в данном случае — переводом с английского: «Айсли!..» Но шутки не получилась, и от этого она заплакала еще сильнее, прижала ладошки к лицу. Тогда он попытался ее обнять, согреть, успокоить… Она медленно затихала, но все время этих дружеских объятий его грудная клетка ощущала твердость и остроту ее локотков.

Однажды в кафе, — только открыли «летнюю часть», то есть вынесли часть столиков на берег пруда, — новый официант, почти подросток, спросил, принимая заказ:

— А что для вашей жены?

Олег посмотрел на нее вопросительно, ожидая ответа на его, Олега, вопрос, к которому они оба так долго и целомудренно шли.

Она, ничуть не смутившись, ответила гарсону, глубоко заглянув в глаза Олегу:

— Кофе и… Петербург… с маслом и петрушкой.

Гарсон застыл в недоумении.

Олег улыбнулся и расшифровал:

— Бутерброд… с зеленью.

К этому времени они уже прекрасно понимали друг друга.

Он, как обычно, проводил ее до двери. Она вставила ключ, он тронул ее плечо, прощаясь, задержав взгляд на черной газовой косынке, сейчас несправедливо окаймлявшей копну светло-русых волос. Отвернулся и пошел вниз по лестнице.

На следующий день она вышла к нему из редакции… вся весенняя, в белом; ранняя весна в тот год выдалась очень солнечная и тёплая, просто жаркая.

Ей, радушной и компанейской, завидовали, по-белому, — так она говорила.

Ему никто не завидовал, скорее всего, потому, что ревновать было некому: родители уже ушли, и друзей, которые в полной мере соответствовали бы этому понятию, к той поре тоже не осталось.

Первое время Олег не сомневался в том, что собой нынешним может по иному, выгодно для них обоих, окрасить всю ретроспективу зрелой женщины, — не умаляя образа предшественника, прочно вмонтированного в ее память. Вернее, не задумывался об этой необходимости, возникшей вместе с ответственностью.