Давай никому не скажем (СИ)

— Да-да, с Горшковым поспорил, что оприходует тебя до дня своего рождения.

Как в замедленной съёмке оторвала подошву от земли, сделала шаг, другой, третий…

Закрой уши, не слушай — уходи, убегай.

— Не веришь? Иди сама у Горшка спроси, он там, в кафе. Он мне всё-всё рассказал как Ян забился с пацанами, что любыми путями ты у него в койке окажешься, как планомерно тебя окучивал, свидания на набережной устраивал. Горшок, может, и оставил бы это при себе, но Ян ему сильно насолил — по морде при всех двинул, вот Стас и припомнил ему всё хорошее. Даже выспрашивать ничего не пришлось — сам выложил всё подчистую. Так что не радуйся своей победе, дурочка, он тобой просто цинично воспользовался в своих целях!

Эхо брошенных ею слов гудело в проводах, оседало на капоты уснувших машин, путалось в ветвях облысевшых деревьев.

Я шла не разбирая ног, и смысл её фраз отравленными пулями проникал в подкорку, забивался под кожу, оставляя глубокие кровоточащие раны, которые теперь уже точно никогда не затянутся.

Поспорил. Он просто на меня поспорил.

Наша близость произошла в день его девятнадцатилетия. Он выиграл.

Но зачем тогда был нужен весь этот цирк с побегом? Для чего? Доиграть красиво свою роль влюблённого, а потом неожиданно испариться? Как он и сделал, уехав в Москву.

Он всё спланировал заранее, а я лишь помогла ему, бросив первая.

Как сомнамбула чеканила шаг, не оборачиваясь и не смотря по сторонам.

Забрела в какой-то двор, села на засыпанную искрящимся снегом скамейку. В окнах пятиэтажки уютно горел свет. Мелкие снежинки кружились в жёлтом ореоле уличных фонарей, мягко оседая на поникшие плечи.

Тишина. Такая же, как в моей душе. Там пусто. Нет боли, нет слёз, нет эмоций.

Достала из сумки два билета и положила на заснеженную лавочку. Сгорбившись, покинула двор.

Теперь уже точно всё кончено.

Конец первой книги.