Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

Пауль добродушно поглядывает на англичанина: «Экий петушок! Ну, назвал свою фамилию, она, конечно, чудная, но почему же он сердится, когда я соглашаюсь, что он марксист. Как медленно соображают эти англичане. Вот я сразу понял, что он хотел сказать: Чарли Фабианец — марксист. И это вполне закономерно — кем же, если не марксистом, должен быть каждый сознательный комсомолец!»

Ч а р л и (воинственно). Я читал «Капитал» Маркса и понял, что медлительный «конструктивный социализм» — дурацкая ловушка для английских рабочих.

Д о н н е р - в е т т е р. О, «Капитал» Карла Маркса! Когда-нибудь я тоже прочту эту великую книгу. (С некоторой завистью.) Ты студент, геноссе Фабианец, а я — забойщик и…

Ч а р л и (у него даже нос порозовел). Годэм![10] Я — марксист, марксист, а не фабианец.

И тут появляется Алеша и, мгновенно разобравшись в обстановке, рассказывает Паулю о римском полководце Фабии Кунктаторе, чьим именем окрестили себя фабианцы — сторонники «конструктивного социализма».

— Улиточные темпы непригодны для мировой революции, — констатирует Пауль. И, обращаясь к Чарли: — Прости, дружище, я не хотел обидеть тебя. Доннер-веттер! Конечно, комсомолец не может носить такое поганое имя, как фабианец. — И хлопает по плечу уже улыбающегося Чарли.

«Бандьера росса ля трионфера!..»

Бранко и Луиджи — соседи. Через синюю Адриатику вглядываются друг в друга Загреб и Верона. Впрочем, быть может, Бранко вовсе и не из Загреба. Кто он? Серб, хорват, македонец? Представитель героического СКОЮ[11] — только и всего. Почему он всегда в этих больших черных очках, делающих лицо слепым? Почему он так молчалив?

Вот и сейчас… Луиджи произносит целую речь. Блестящий обвинительный вердикт чернорубашечникам. Имитирует Муссолини, укладывая на грудь свой небольшой четкий подбородок и вздымая вверх руку с раскрытой ладонью. В конце концов итальянские рабочие вздернут дуче на первом попавшемся фонаре. Обязательно вздернут! Фашизм — черпая оспа, заразившая итальянцев. Нельзя допустить, чтобы эпидемия перекинулась и на другой берег Адриатического моря!

— Si, — роняет Бранко, — si, compagno[12].

А Луиджи продолжает свой страстный монолог, и капельки пота выступают у него на лбу, потому что каждое слово сопровождается сильным взмахом руки, поворотом корпуса, наклоном головы. Он весь в движении, весь в огне. И кажется, что от его слов накаляется дымный воздух в купе.

Бранко молчит и курит. Одну папиросу за другой. Но вот Луиджи расправился наконец с фашио. Умолк. Потянулся к пачке «Дуката». Закурил. И, почти коснувшись пальцем шрама на левой щеке Бранко, робко спросил:

— Отметка ОВРА?

— Жандармерия, — ответил Бранко. Сильно затянулся, ткнул папиросу в пепельницу и вдруг сорвал свои черные очки. Вместо правого глаза — уродливая багрово-красная воронка. — Тоже жандармерия. — И посмотрел на Луиджи своим единственным пылающим глазом.

«…Бандьера росса ля трионфера!..»

Франц сошелся с Жансоном. Ведут между собой неторопливый обстоятельный разговор. И так же обстоятельно ухаживают за Маргарет. Чтобы, сохрани бог, не надуло ей из окна. Чтобы, сохрани бог, не выходила она в тамбур. И сидят у нее в купе как приклеенные, и попробуй-ка вытащи кого-либо из них оттуда.

— Морис, твоя очередь выступать. Приготовься. Уже подъезжаем.

Жансон смотрит на меня прищуренными, немного сонными глазами:

— Не волнуйся. Я давно готов.

И Жансон покидает купе, когда поезд замедляет ход и мимо окон медленно проплывают кирпичные и деревянные, покрашенные охрой станционные постройки.

А Франц остается и, вытащив из кожаного футляра губную гармошку, услаждает слух Маджи бульканьем и подвываниями, которые он выдает за саксонские народные мотивы.

Я делаю Маджи отчаянные знаки: ну охота тебе слушать эту дурацкую гармошку? Ну выйди хоть на минутку в коридор, давай постоим вдвоем у окна… Но она только морщит в улыбке носик и притворяется, что ей интересно с Францем, хотя он знает только два английских слова: «май дарлинг» и «крокодайл». Маловато, чтобы ухаживать за девушкой, не понимающей по-немецки!

«Бандьера росса…» Но вот уже возвращается Шансон. И петь мне определенно не хочется.

Китаец Ваня оживленно поблескивает узкими длинными глазами. Симон учит его по-французски. Ваня высоким тенором старательно скандирует: «Вив ла леволюсьен плолетэл!» Симон поправляет: «революсьен… тю компран? ре… ре… ре…» А Ваня никак не может выговорить «эр» и после многих неудачных попыток переходит на русский и рассказывает Симон, как в марте прошлого года рабочие захватили Шанхай и он, комсомолец Ваня, командовал пятеркой смелых ребят, добывших себе винтовку и два маузера в горячей схватке с полицейскими. Сильно ругает, тоже по-русски, предателя Чан Кай-ши, а заодно и оппортуниста Чен Ду-сю, заявившего, что комсомолу не следует вмешиваться в политическую борьбу.

Симон не понимает по-русски, но хлопает в ладоши и звонко восклицает: «Вив лё Шанхай руж!»[13]

«…Бандьела лосса ля тлионфела!..»

А я подружился с Мамудом.