Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

— Всё это правильно. Но мы обвиняли Маслова не только в его антибольшевистских взглядах. Будучи арестованным после поражения германского пролетариата в двадцать третьем году и представ перед буржуазным судом, он вел себя недостойно. Не как революционер, а как… как… — В голосе Пятницкого глухо заклокотала ярость. — Как ничтожный прохвост, отдавшийся на милость врагу! Как растленный провокатор.

Не было в лексиконе большевиков иного, более страшного, разящего наповал слова, нежели провокатор. И когда я думал о всех этих житомирских, бриндинских, черномазовых и малиновских, они почему-то представлялись мне чудовищами, грызущими друг друга, мертвецами из «Страшной мести».

И вдруг я понял, почему Пятницкий напомнил мне о поведении Маслова на суде. Чтобы я, попав в сходное положение, не повел бы себя, как Маслов… Да как он мог подумать такое!

Я вскочил и нечаянно уронил тяжелый дубовый стул.

— Да кто… Да как вы могли только вообразить, что я… что я… такой… — выкрикивал я бессвязно, захлебываясь жгучей, как крапива, обидой. — Ну и не посылайте! И не надо… Не хочу!

— А зачем же стулья ломать? — спросил Пятницкий и медленно встал из-за стола.

Я бросился поднимать стул, ушиб об острую грань его квадратной ножки колено, зашипел и торопливо поставил стул на место.

— Чего это ты так разошелся? — Суровый взгляд немигающих глаз пригвоздил меня к полу. — Ну да, я тебя еще плохо знаю. Такой ты или не такой… И потому должен предупредить: за честь Муромцева в ответе сам Муромцев. А за честь коммуниста Муромцева отвечает весь Коминтерн. — И он еще раз повторил: — Да, весь Коминтерн.

Я не смел посмотреть ему в глаза. Стоял, опустив голову и закусив губу. Теперь он позвонит Хитарову и скажет, что я просто невыдержанный мальчишка и что такому нечего делать в стране. Ну и правильно! Ишь ты, герой, стульями швыряться вздумал… Вот и провалился… «Иванов Павел, отвечайте… Иванов Павел… Иванов Павел…» Что за чепуха лезет в голову! Тут я глянул в окно, залепленное белесыми кляксами мокрого снега. Голые черные ветви деревьев у Боровицких ворот раскачивались на ветру. В такую проклятую погоду никто никуда не едет. И я тоже не поеду. Вот сейчас попрошу извинения за стул и пойду получать нахлобучку от Хитарова. Ну и попрошу освободить меня от работы…

Пятницкий что-то говорил. Я видел, как его рот под маленькими седеющими усами принимает форму нолика и затем сжимается в прямую черту.

— …быть таким дураком… А поехать ты поедешь, потому что это зависит не от твоего личного желания или нежелания. Тебя нашли нужным послать. Вот и всё.

Вот и всё! Неужели еду? Но он же сказал: «нашли нужным послать»… И не всегда же будет идти этот снег. Стоит солнышку выглянуть, и всё засветится… засверкает…

— Большое вам, товарищ Пятницкий, спасибо, — сказал я хриплым, мужественным басом.

— Иди, иди, — сказал Пятницкий. — Поживешь до отъезда в «Малом Париже». Так что скажи своим братьям-разбойникам, что переезжаешь на другую квартиру.

Я пожал ему руку, вкладывая в пожатие всю свою благодарность, весь восторг, мгновенно сменивший тягостное разочарование.

Пятницкий крякнул.

— Я ведь не боксер, Муромцев, так что ты зря силу демонстрируешь. Не забудь захватить сигареты.

Погладил свою маленькую руку и совсем весело, с простодушной улыбкой портняжного подмастерья из городишка Вилькомир, крикнул:

— Seid bereit, Pionier![21]

Вихрем взлетел я на четвертый этаж и ворвался к Борецкому. Был ужасно разочарован, когда Ваня сказал, что Хитаров ушел с полчаса назад.

— А Вартаняна ты не видел?

— Видел. Он вместе с Рафиком потопал. Да ты вроде бы не в себе, Митька. А? Неприятности какие-нибудь?

— Да что ты! Какие тут могут быть неприятности! Но, понимаешь, мне Рафик очень нужен.

— А ты позвони ему домой.

— Это не телефонный разговор, Ваня.

Мне очень хотелось сказать Борецкому, что я только что от Пятницкого и что он меня «благословил». Кончик языка у меня прямо-таки горел, на нем вскипали и лопались, как радужные мыльные пузыри, слова моей замечательной тайны. Но конспирация в нашем деле прежде всего. И я достал из свертка глянцевую пачку с изображением верблюда, разорвал ее, вынул сигарету и предложил закурить Борецкому.

— «Камел». Богато живешь, — констатировал Иван и чиркнул спичкой.

Мы закурили. В комнатенке Борецкого запахло, наверное, так же, как в порту Сингапура или Гонконга.

— Товарищ Пятницкий подарил, — сказал я и ласково похлопал по свертку ладонью.

— Знатное курево, — сказал Борецкий и с наслаждением затянулся.

«А я еду! Ты только представь себе, Ваня, еду в страну. И это всё так здорово, так замечательно, что даже трудно поверить», — кричало всё мое существо, загнанное в тесную клетку тайны и молчания. Но я только сказал:

— Ведь вон что на улице делается. И подумать только, какой еще вчера мороз здоровущий был.

— Что и говорить, пакостная погода, — покорно согласился Борецкий и скосил на меня смеющиеся карие глаза.

— «У меня за поясом четыре смерти, — страшным голосом вскричал Уорлей, поглаживая рукояти двухствольных пистолетов…»

— Стивенсон?

— Как бы не так! Это я сам придумал.