Давайте все убьём Констанцию

— Лоуэлл Шерман. — Обращенный на меня взгляд старика заблестел. — Пока вы живы, жив и он.

Рухнув на единственный стул, Клайд Раслер вновь смерил меня взглядом.

— Лоуэлл Шерман. Какого черта вы карабкались на такую верхотуру? Кто-то, бывало, и умирал по пути. Раз или два здесь побывал Дядюшка Сид, сказал «к чертовой матушке» и построил большую аппаратную кабину на тысячу ярдов ниже, в реальном мире, если такой существует. Никогда туда не спускался. Ну?

Он заметил, что мой взгляд блуждает по стенам его первобытного приюта, по дюжинам вечно молодых лиц.

— А не хотите ли пройтись по этим когтистым бродячим кискам? — Он подался впереди ткнул пальцем.

— Ее звали Карлотта, или Мидж, или Дайана. Она была кокетливая испанка, бойкая кулиджевская «Деваха» в юбчонке до пупа,[69] римская царица прямиком из молочной ванны Демилля.[70] Еще была женщина-вамп по имени Иллиша, машинистка Перл, теннисистка из Англии — Памела. Сильвия? Держала мухоловку для нудистов в Шайенне. Кое-кто звал ее «Жестокосердая Ханна, вампирша Саванны». Одевалась как Долли Мэдисон,

[71] пела в «Чае на двоих», «Чикаго»,[72] выскакивала из раковины, вроде райской жемчужины, мания Фло Зигфелда.[73] В тринадцать лет застреленная собственным отцом за поведение, подобающее рано созревшей человеческой особи: Уилла-Кейт. Работала в восточном ресторанчике: Лайла Вонг. Победительница Кони-айлендского парада красоты в двадцать девятом году, голосов собрала больше, чем президент: недурная собой Уилла. Сошла с ночного поезда в Глендейле: Барбара-Джоу, и чуть ли не на следующий день глава «Глори филмз»: Анастасия-Элис Граймз…

Он замолк. Я поднял глаза.

— Что приводит нас к Раттиган, — сказал я.

Клайд Раслер застыл на месте.

— Вы уверили, что уже годы никто сюда не заходил. Но… она поднималась к вам сегодня, верно? Может, посмотреть на эти снимки? Да или нет?

Древний старец осмотрел свои пыльные ладони и, медленно привстав, приблизил губы к латунной трубе-свистульке в стене, из тех приспособлений на подводных лодках, куда дунешь, услышишь писк и отдаешь приказ.

— Лео? Вина! Два доллара на чай!

В отверстии трубы взвизгнул тоненький голосок:

— Вы ведь не пьете!

— Теперь выпью, Лео. И хот-догов!

Латунное отверстие взвизгнуло и примолкло. Древний старец крякнул и уставился в стену. Миновали долгие, нескончаемые пять минут. Пока мы ждали, я открыл блокнот и списал туда фамилии, нацарапанные на фотографиях. Затем послышался шум: по кухонному лифту поднимались хот-доги и вино. Клайд Раслер выпучил глаза, словно успел забыть про это крохотное устройство. Он бесконечно долго открывал вино пробочником, присланным снизу Лео. Стакан был только один.

— Один, — извинился он. — Сначала вы. Мне не страшно что-нибудь подцепить.

— А у меня ничего такого и нет. — Я выпил и отдал стакан Раслеру. Он тоже выпил и, как я заметил по его осанке, расслабился.

— Что теперь? — произнес он. — Давайте я покажу вам кое-какие отрывки, которые я недавно склеил. Почему? На прошлой неделе кто-то позвонил мне снизу. Этот голос в телефоне. У Гарри Кона[74] жила как-то сиделка, никогда не скажет «да», а исключительно «да-да, Гарри, да!». Сказала, ей нужен Робин Локсли. Робин Гуд. Ищет Робина Локсли. Одна актриса взяла это имя, успеха не имела. Сгинула в замке Херста или в его закулисной кухне. И вот спустя многие годы этот голос спрашивает про Локсли. Как призрак. Я обыскал свои коробки и нашел фильм, который она сняла в двадцать девятом, когда уже набрало силу звуковое кино. Глядите.

Раслер вставил пленку в проектор и включил лампу. На большом экране внизу появилось изображение.

На экране крутилась цирковая бабочка, взмахивая прозрачными крылышками и демонстрируя улыбку, смех, потом она побежала, преследуемая белыми рыцарями и черными злодеями.

— Узнаете?

— Нет.

— Попробуем вот это.

Он запустил пленку. На экране показался задымленный берег с кострами в снегу, русская аристократка томно курила длинные сигареты, мяла в руках платок: кто-то умер или умирал.

— Ну? — с надеждой спросил Клайд Раслер.

— Нет.

— Попробуем еще!

Проектор осветил темноту образами 1923 года: какой-то сорванец лезет на дерево за фруктами, смеется, но видно, как грудь рубашки вздымается двумя бугорками.

— Том Сойерша. Девушка. Кто? Проклятье!

Старик заполнял экран десятками новых образов, начиная с 1925 года по 1952-й, отрывочными и законченными, загадочными и ясными, светлыми и темными, неистовыми и спокойными, красивыми и невзрачными, своенравными и безобидными.

— Так ничего и не узнали? Бог мой, как я ломал себе голову. По какой-такой причине я сохранил эти треклятые кадры. Черт, посмотрите на меня! Сколько, по-вашему, мне лет?

— Девяносто, девяносто пять — около того?