Читаем Давайте все убьём Констанцию полностью

Давайте все убьём Констанцию

— Элинор Твелвтриз, апрель двадцать шестого, — читал я.

— Хелен Твелвтриз играла в «Коте и канарейке»?[80]

— Может, это ее сестра, но трудно сказать, когда столько было псевдонимов. Люсиль Лесюэр стала Джоан Кроуфорд.[81] Лили Шошуан пережила второе рождение как Клодетт Кольбер.[82] Глэдис Смит — Кэрол Ломбард. Кэри Грант был Арчибальдом Личем.[83]

— Ты мог бы вести викторину. — Генри вытянул ладонь. — Это что?

— Дженнифер Лонг, двадцать девятый.

— Она умерла?

— Исчезла, приблизительно тогда же, когда сестра Эйми погрузилась в море и восстала к новой жизни на берегу Аллилуйя.

— Сколько там еще имен?

— Столько же, сколько зеркал. Генри облизал палец.

— Недурно! Прошло много времени, но… помада. Какого цвета?

— Танжи, оранжевая. Летний зной, Коти, Ланвьер, вишня.

— Как по-твоему, зачем эти леди писали свои имена и даты?

— Потому, Генри, что речь не идет о многих леди. Все эти разные имена написаны одной женщиной.

— Одной женщиной, которая была не леди? Подержи мою трость, пока я думаю.

— У тебя нет трости, Генри.

— Удивительно, как рука ощущает предметы, которых нет. Хочешь, чтобы я угадал?

Я кивнул, хотя Генри не мог этого видеть, в расчете, что он ощутит движение воздуха. Мне хотелось, чтобы он сказал это вслух, нужно было услышать это имя. Генри улыбнулся в зеркала, и они ответили стократной улыбкой.

— Констанция.

Его пальцы тронули стекло.

— Та самая Раттиган, — добавил он.

ГЛАВА 31

Генри снова склонился, провел пальцем по красной надписи и поднес его к губам.

Перешел к следующему зеркалу, повторил манипуляции.

— Вкус разный, — заметил он.

— Похоже, и женщины разные?

— Все возвращается. — Его глаза обратились в щелки. — Боже, боже. Сколько женщин прошло через мои руки, через мое сердце, приходили незримые и уходили; и все эти запахи. Почему у меня чувство, будто в меня вставили затычку?

— Потому что у меня тоже такое чувство.

— Крамли говорит, когда ты отвернешь кран, лучше держаться подальше. Ты хороший мальчик.

— Я не мальчик.

— Ты разговариваешь как в четырнадцать лет, когда у тебя ломался голос и ты пытался отрастить усы.

Он тронул стекло и уставил невидящий взгляд на след старой помады.

— И все это имеет какое-то отношение к Констанции?

— Похоже.

— У тебя крепкие нервы; я это знаю, мне читали ерунду, что ты пишешь. Моя мама сказала как-то, что крепкое солнечное сплетение лучше, чем два мозга. Большинство людей слишком полагаются на свой мозг, но лучше бы им прислушиваться к этой штуковине под ребрами. Ганг… ганглий? Моя мама никогда ее так не называла. Домашний паук, вот как она говорила. Когда ей попадался на пути кретин-политик, у нее всегда появлялось особое ощущение повыше живота. Когда паук корчился, она улыбалась: да. Но когда он сжимался в шар, она закрывала глаза: нет. Точь-в-точь как ты… Моя мама тебя раскусила. Говорила, ты пишешь свои шутковатые — это значило жутковатые — истории не серым веществом. Ты дергаешь за лапки паука, что сидит под ребрами. Мама говорила: «Этому малышу отрава не страшна, он знает, как извергнуть из себя людской яд, что делать со свернувшимся в шар пауком, чтобы он развернулся». Говорила: «Он не станет ночами прожигать жизнь, чтобы до срока состариться. Из него бы вышел великий врач, который умеет вырезать и выбросить болячку».

— И это все слова твоей мамы? — Я залился краской.

— Женщины, которая родила двенадцать детей, шестерых похоронила, остальных вырастила. Один плохой муж, один хороший. У нее были свои тонкие соображения насчет того, на каком боку лежать в постели, чтобы распутать, высвободить кишки.

— Хотел бы я с ней увидеться.

— Она по-прежнему в форме. — Генри приложил к груди ладонь.

Он изучил невидимые зеркала, вынул из кармана черные очки, протер и надел.

— Теперь порядок. Раттиган… эти имена… что она, совсем рехнулась? Если по-честному, она бывала когда-нибудь нормальной?

— В открытом море. Слышал, она плавала с тюленями, тявкала по-тюленьи, свободная как ветер.

— Может, лучше бы она там и оставалась.

— Герман Мелвилл, — пробормотал я.

— Что-что?

— «Моби Дика» осилил за несколько лет. Мелвиллу нужно было оставаться в море, вместе с Джеком, его преданным другом. Земля? На берегу его душа рвалась на части. Старел тридцать лет на таможенном складе, полумертвый.

— Бедный сукин сын, — прошептал Генри.

— Бедный сукин сын, — тихо повторил я.

— А Раттиган? Думаешь, ей бы надо жить в море, а не в ее причудливом доме на берегу?

— Он большой, яркий, белый и красивый, но то гробница, полная призраков. Как те кинофильмы наверху, сорок футов высотой, пятьдесят лет шириной, как эти зеркала и женщина, которая, непонятно почему, их ненавидит.

— Бедный сукин сын, — пробормотал Генри.

— Бедная сука, — проговорил я.