Давние дни

Сергей Коровин последние годы жизни был преподавателем в низших классах Училища живописи, придумал сложную систему первоначального обучения рисованию, она плохо усваивалась^[161]. Последнее его произведение была разработка эскиза «Куликовской битвы» для одной из зал Исторического музея. Эскиз этот имел все достоинства и недостатки позднейших работ С. Коровина. Между тем болезнь прогрессировала, и Коровин скончался, не выполнив и малой доли того, что таилось в его богатой натуре, в благородном сердце его.

А. И. Рябушкин

Говорить об Андрее Петровиче Рябушкине, человеке большого таланта и больших, скрытых страстей, — трудно.

Через фигурный, бывало, проходит в натурный Василий Григорьевич Перов, за ним вереница учеников, — в хвосте их Рябушкин, такой щупленький, бледный; пробирается он как-то бочком, крадучись… Он был самый младший в натурном классе, «Вениамин», и как «последыш» имел свои привилегии, им заслуженные: он был талантлив, трудолюбив и проч. Перов любил его и иначе не звал, как «Андрей Петрович». Бывало, желчный, чем-нибудь раздраженный, подойдет к Рябушкину, такому маленькому, косенькому, посмотрит на него сбоку своим ястребиным глазом и «задерет»: «А что, Андрей Петрович, вы еще не собираетесь жениться?..» — и довольный, выпустив желчь, проходит дальше.

Товарищем Андрей Петрович был хорошим, но нуждался сильно, жил какими-то стипендиями, маленькими заказами. В классе работал старательно, не манкировал, однако писать этюдов не любил, да и рисовал не блестяще — не то, что С. В. Малютин. Вся сила Рябушкина была в эскизах: он делать их любил, делал их хорошо, хотя и пользовался слишком широко так называемыми материалами. Особенно доставалось бедному Гюставу Доре.

Делал Андрей Петрович и жанровые эскизы из деревенской жизни. Его «Деревенская свадьба», что в Русском музее, переработана из школьного эскиза^[162]

.

Рябушкин был сыном захудалого иконописца, и говорили, что был он племянником известного в свое время тамбовского разбойника, чуть ли не казненного где-то не то в Рыльске, не то в Морше (так назывался Моршанск). Андрей Петрович был замкнутый, как бы носящий в себе какую-то тайну. И лишь иногда прорывалась завеса сокровенного, и перед нами мелькали сильные страсти, в нем скрытые.

Рябушкин, как и многие из нас, уехал в Академию^[163]

. Там с обычным усердием принялся за работу. Много занимался анатомией, добросовестно изучал перспективу и стал быстро выделяться эскизами, которые делались раз от разу самостоятельней, хотя в них и нельзя было еще предвидеть того Рябушкина, который так ярко выразил себя в последних, замечательных своих картинах. Андрей Петрович быстро прошел все ступени академической лестницы, дошел до ее вершины — программы на большую золотую медаль. Однако программа его — «Голгофа» — успех хотя и имела, но заграничной поездки Рябушкнн, как и Малявин, не получил^[164]. Вместо казенной заграничной поездки президент Академии вел. кн. Владимир Александрович предложил ему из своих средств поездку по России на два года по сто рублей в месяц, ни чем не ограничивая его. Рябушкин такое предложение великого князя принял.

Итак, впереди был самостоятельный путь художника. Давно желанная мысль, как когда-то у Перова, проехать по России, могла теперь осуществиться. По возвращении из этой поездки Андрей Петрович был приглашен работать в Храм Воскресения в Петербурге, после чего ему предлагали стать во главе группы художников для росписи Софии Новгородской. Он, как перед ним сделал я, от такой работы отказался, понимая, что после старой фресковой росписи Софии наша, хотя бы и стилизованная под новгородскую, роспись была бы совершенно неуместна там. Одновременно Андрей Петрович продолжал делать рисунки. Они становились все более и более самостоятельными, приближаясь к полному выражению его художественного облика. И все же Андрей Петрович развивался не спеша, что-то ему мешало — его ли тяжелая наследственность, личные ли свойства его характера — сказать трудно. Он чаще стал «срываться». Такие приступы, худо кончавшиеся, стали ярче. Вот что пришлось мне видеть однажды, проездом через Нижний в Уфу: по дороге с вокзала на пристань навстречу моему извозчику несся лихач. Дрожки от бешеной езды у лихача как-то подпрыгивали, раскатывались по круглым булыжникам мостовой — они молниеносно приближались к нам. За лихачом я увидел седоков — двух разряженных девиц, одну в оранжевом, другую в ярко-зеленом. Перья их огромных шляп трепались по ветру. Одна из девиц сидела рядом, другая на коленях, в позе рискованной, у маленького бледного, с беленькой бородкой мужчины. Мужчина этот был Андрей Петрович Рябушкин. Он узнал меня, крикнул: «Здравствуй, Михаил Васильевич»… Дрожки пронеслись и быстро скрылись за углом.