Де Рибас

– Я мог бы написать Магони – испанскому послу в Вене, он мне приятель. Написать неофициально и, как бы между прочим, сообщить ваше мнение.

– Которого вы еще не знаете, – сказала Екатерина и направилась к Бецкому и Алеше. Они сидели за инкрустированным шахматным столиком и передвигали фигуры из слоновой кости.

«Она определила мой удел: быть при ее незаконно рожденном сыне и только!» – с досадой подумал Рибас. Императрица восторженно наблюдала за игрой Алеши с Бецким. Она страстно любила шахматы. Сыграла с сыном три партии, и одну намеренно свела к ничьей.

– Кто тебя в Лейпциге учил играть? – спросила она сына.

– Я научился здесь. У Иосифа Михайловича.

– Превосходно, – сказала Екатерина, не взглянув на Рибаса. Распорядилась накрыть для гостей чайный столик и ушла.

Через час все оказались в Смольном, где воспитанницы потрафили чудесному настроению императрицы во французской комедии и балете так, что через Бецкого она дала распоряжение:

– Пусть живописец Левицкий изобразит юных служительниц Мельпомены в театральных костюмах. – А Рибасу, прощаясь, сказала: – Мы с одобрением относимся к вашей дипломатической затее.

Рибас съездил на почтовый двор и отправил письмо Магони в Вену. Затем последовали самые разнообразные и непредвиденные события, чередующиеся с тягостным ожиданием. Как и в прошлом году, свадьбу отложили до весны. Настя выписывала из Голландии парижскую мебель. Алеша прилежно учился и часто обедал с Рибасом у Бецкого. Наконец, пришло письмо от Магони, в котором он как бы мимоходом сообщал, что дипломатическое колесо завертелось. Рибас доложил об этом Екатерине, а она высказала свое удивление не менее удивленному Бецкому:

– Почему ваш капитан, участник сражений на Дунае, до сих пор капитан?

Пока шло производство Рибаса в майоры, в Петербурге замелькал повседневный черный плащ с восьмиконечным крестом графа-мальтийца Сограмозо. Для намерений Рибаса это было как нельзя кстати. Нечаянную, но дружескую встречу Сограмозо со своим бывшим переводчиком с итальянского Рибасом заметили при дворе. Императрица состояла в переписке с новым гроссмейстером мальтийского ордена Эммануилом де Роганом.

– Увы, – мне придется уехать из России, – говорил Сограмозо рассеянно, – я так этого не хочу.

– Могу я чем-нибудь помочь вам? – спросил Рибас.

– Увы. Маркиз Кавалькадо от имени ордена сообщил мне, что слишком накладно содержать постоянных министров и при российском дворе, и в Англии, и в Берлине. К несчастью, наш орден имеет не только достоинства, но и долги. Я написал о моем положении в Рим, Папе. Он покровительствует нашему ордену. Но могу лишь повторить, увы, уехать придется. Правда, императрица высказала сожаление, и я предложил остаться в Петербурге и быть послом за собственный учет. Но мне указали, что за собственный счет здесь живут только частные лица.

К этому времени при кадетском корпусе стал давать спектакли итальянский театр, и Сограмозо с Рибасом наслаждались танцами несравненной балерины Росси, посещали ее и ее мужа балетмейстера Лепика, восторгались их двухлетним сыном Карлом, который начал танцевать раньше, чем ходить. Карлу Росси прочили великое балетное будущее, но, как известно, судьба рассудила иначе.

Деятельность Сограмозо в Польше и России была высоко оценена в сенатской записке, и Екатерина наградила его десятью тысячами, а на записке написала: «Обыкновенно сверх денег дается еще подарок, а как граф Сагромозо к тому поведением своим более имеет право, то выберете табакерку с бриллиантами». Но все-таки в студеную зиму граф простился с масонами, Петербургом и Рибасом и отбыл на Мальту отнюдь не в мальтийской накидке, а в собольей шубе, не осененной восьмиконечным крестом. Его отъезд был не с руки Рибасу, но успокаивало соображение: при дворе отметили склонность кадетского капитана к делам дипломатии и его умение строить отношения с послом сколь далекого, столь и великого магистра де Рогана.

Вскоре после отъезда мальтийца жена наследника Павла Наталья-Вильгельмина разрешилась от бремени мертвым ребенком и скоропостижно скончалась. Зная об отвращении императрицы к распущенности Вильгельмины, в петербургских гостиных зашептались об отравлении. Врачи говорили об искривлении стана Вильгельмины, изъяне, который она тщательно скрывала, но он и явился причиной смерти при родах.

На балу у Разумовских граф Андрей был бледен, как полотно, и, как и три года назад, говорил Рибасу:

– Все кончено, капитан. Не сносить мне головы.

На расспросы не отвечал, но вскоре стало известно, что Павел от неутешного горя чуть ли не лез на стены, и Екатерина безжалостно показала ему любовную переписку покойной с графом Андреем, успевшим стать генерал-майором. Павел кричал, что он лично четвертует вчерашнего друга, и Разумовского спешно выслали сначала в Ревель, а потом в его малороссийские поместья. Траур по умершей был коротким. В начале апреля торжественно встретили прусского принца Генриха, а 21-га апреля, когда весь Петербург съезжался поздравить императрицу с днем рождения, Бецкий поздравил Рибаса с производством в майоры.