De Secreto / О Секрете

«Свобода от опеки» для больного с непрерывно текущей симптоматикой и связанной с нею прогрессирующей дезадаптацией приводит не только к «социальному дрейфу» (термин из американской психиатрии), но и к трагическим исходам. Самый яркий пример — не Холмс и не Лафтон, а легенда Америки, гениальный инженер, бесстрашный летчик и способный кинорежиссёр Говард Хьюз. Человек, которого у нас называли американским Чкаловым, в 1950-х гг. оставил творческую деятельность, перестал жить дома, вначале обитал в гостинице, потом часто менял одну гостиницу за другой, потом истратил свои средства на приобретение отелей в собственность, чтобы избавиться от мнимого преследования и отравления. Его нашли на улице, обросшего, с пятисантиметровыми ногтями, неузнаваемого и предельно истощённого: он по бредовым мотивам отказался от еды и, нигде не находя покоя, бродяжничал как клошар. Спасти его не удалось: изобретатель, внесший колоссальный вклад в инженерный ум и престиж Америки, умер от голода в богатейшей стране мира. А юрист, который зарабатывал на его нелепых покупках гостиниц, получил гонорар за мемуары.

…Поскольку перестройка осталась в прошлом, к американским «высоким мнениям», как и к французским, можно, казалось бы, не прислушиваться. Но к этому принуждает Международная классификация болезней ВОЗ 10-го пересмотра, максимально приближенная к американской DSM-III. На её основании строится статистика и в нашей стране. И с каждым годом эта статистика становится всё более бессмысленной, поскольку ни о чем не говорит — ни о тяжести дебюта, ни о качестве и динамике (прогредиентности) процесса, ни о характере изменений личности. Первый вопрос, с которого в германской и отечественной клинике начиналось обследование больного, — о наследственности — теперь задавать и вовсе незачем. В смысловой тупик поставлена медико-социальная экспертиза: с одной стороны, больной явно изменён, это бросается в глаза, его нигде не принимают на работу, а если принимают грузчиком, то он (педагог или художник в преморбиде) там не справляется, не вписывается в дружный коллектив. Но на каком основании признать его инвалидом, если в диагнозе стоит «острый эпизод»? И какова вообще для эксперта, который призван оценить тяжесть болезни и её социальный прогноз, польза от классификации, где (в отличие от отечественной систематики Р.А. Наджарова) никак не отражена степень прогредиентности процесса?

Кому нужна классификация, где процессы не отделены от состояний, нозологические диагнозы чередуются с синдромами и просто с отдельными симптомами («навязчивое ковыряние в носу»), а часть синдромов исключена, вымарана: есть паранойяльный синдром с сутяжным бредом, но отсутствуют паранойяльные синдромы бредового изобретательства и реформаторства. Почему с каждым изданием Международная классификация болезней всё больше удаляется от диагностики во внешнее описание на уровне примитивного мышления («что вижу, о том пою»)? Почему высший профильный глобальный институт «разворачивает обратно» научное познание, особенно в сфере психиатрии? Похоже, эта дисциплина стала такой же парией в новой глобальной повестке дня, как и ядерная энергетика. Она слишком склонна к анализу и синтезу. Если, разбивая предрассудки и штампы, профессионально и доступно изложить результат её огромного документированного опыта, общество может догадаться о том, что его судьбами распоряжаются деградированные инбридингом семейства, ведомые иррациональными и садистическими мотивами.

Психиатрия мешает геополитике. Дополнительно свидетельство тому — отсутствие переводов на английский язык не только работ русских психиатров, но и таких клиницистов, как немец Карл Леонгард и поляк Антоний Кемпинский. Отсутствие результатов их труда в языке международного общения делает мировой дискурс психиатрии неполноценным — что особенно бросается в глаза на фоне обилия Фрейда и Грофа, рассчитанных вместе с целительским хламом на массовое потребление и на массовую примитивизацию умов.

17. Тупик Виленского

Мы уже говорили о том, что восприятие реальности модифицируется через медиа по рыночным законам. Но конъюнктура в информационной сфере определяется не только прибылью от реализации. Реализуемое влияет на умы и эмоции властителей, интеллектуалов и широкой массы населения. Если уже по общему предмету и общей интонации заголовков в национальной прессе очевидно, что в стране ведется медиа-кампания, противопоставляющая население власти, то сама миссия, которую несёт на себе власть, — не только военно-политическая, но и социальная — ставит вопрос о том, откуда, для чего и кем направляется информационная агрессия. И точно так же, если популярная историческая публицистика, в том числе переводная, хором выпячивает второстепенные смыслы, оставляя в тени главное и стратегически важное, власть по тем же мотивам вправе вмешаться в этот внешне автономный процесс.