Дед Гришка (СИ)

     Стол в доме был уже накрыт, моя мать позаботилась об этом заранее, и дед, распаренный и довольный, решил усесться на своё законное место во главе стола. Это место определил для него, раз и навсегда, мой отец и объявил об этом нам во всеуслышание.

     Заметив красочную бутылку, дед заулыбался. Мать моя стала отодвигать стулья, чтобы ему легче было пройти, но не тут-то было. Откуда ни возьмись, появилась моя беззубая баба Фёкла, его жена, и загородила ему дорогу.

   «Поглядите, православные, - запричитала она, -  что делается на белом свете.  СтарОму так хочется выпить, что он без штанов за стол лезет».

    Слово «старЫй» она произносила с  ударением на последнем слоге.

    «Так внук любимый приехал,- начинал оправдываться дед Гришка, - в баню позвал и вот теперь рюмку налить хочет».

    «Пока не застегнёшься, за стол не сядешь», - строго приказывала ему баба Фёкла и, картинно раскинув руки, вставала у него на пути.

     Она хоть и была из бедной семьи, а дед Гришка из подкулачников, но командовала на людях всегда она. И мать мою Фёкла Андреевна приняла и приголубила сразу,  хотя сёстры отца были не в восторге от его выбора. Нет, мать моя в молодости была очень  красивой, на загляденье,  я видел её чёрно-белые снимки, сделанные сразу после замужества. Но сёстрам отца она почему-то не приглянулась, и они чуть было не подобрали ему другую партию. Теперь, когда отца уже нет в живых, я знаю,  почему.

    Но вернусь к повествованию, к тем памятным дням.

    Моя мать взяла плед и прикрыла деда Гришку, чтобы тот, не спеша,  привёл себя в порядок.  Мне даже показалось, что кое-какие пуговички, она застегнула ему сама.

   Потом мы все уселись за стол, и первый тост был, конечно же, за нашего деда, за главу большой и дружной семьи. Второй – за мой приезд, а третий – как это и полагается, за Любовь.  Выпив коньячка,  дед раздухарился.  Глаза его заблестели, морщины разгладились, и мы приготовились слушать его рассказы. Каждый раз он рассказывал что-нибудь новенькое, необычное из своей длинной жизни, такое, о чём нельзя было тогда прочитать ни в газетах, ни в книгах.  Я слушал всегда его, затаив дыхание, и старался ничего не пропустить.  Рассказы его всегда были весёлыми, красочными, даже про то, как его раскулачивали.

     А раскулачивали семью деда дважды, бывало тогда и такое.

     Первый раз в восемнадцатом, когда дед мой был ещё совсем юным.

     Поэтому раскулачивали ещё не его, а моего прадеда, то есть его отца, Максима… А вот как того звали по отчеству, я забыл, и теперь уж, наверное, не вспомню никогда.

      Второй и окончательный раз  -  раскулачили в двадцать девятом.

    Тогда дед был уже  женат,  у него было двое  детей: мой отец и моя тётка Маруся, которая, слава Богу, жива ещё и по сей день.

    Дед бежал тогда из Сокольей Слободы в Почеп  и там, по вербовке, призвался в Красную Армию на пять лет. Тем он спас и себя и свою семью.  Мой восьмимесячный отец был тогда вместе с ним, путешествовал в мешке из-под картошки. Живу теперь благодаря этим событиям на белом свете и я.

     А куда подевался прадед с остальным семейством, мне неизвестно до сих пор.

    Я только знаю, что у него было десять детей, и  все они с раннего детства были приучены к труду. Работали много, поэтому всегда у них всего было вдоволь: и коров и лошадей,  и овец и кур, и гуси с утками плавали в близлежащем пруду. И еда у них всегда была на столе, и хватало её на всех.

     Батраков  прадед не держал, работали сами. Но для пришедших раскулачивать комиссаров это не играло никакой роли.

     Первый раз в восемнадцатом физически семью трогать не стали. Просто выгнали всех из дому, а дом и имущество отобрали. На этом первое раскулачивание и закончилось. Комиссары тогда были все свои,  деревенские,  не нашедшие себе места в жизни.

     «Из голодранцев, - как определил их социальный статус мой дед, -  бывшие соседи, в основном те, кто не хотел работать».

     А надо признаться, дед мой до конца своих дней имел чёткое представление о жизни. Он твёрдо верил в то, что добиться успеха  можно только личным трудом, каждодневным и тяжким.

     Отец мой, хотя и проработал всю жизнь каменщиком, уже не придерживался этого принципа.

    «Сапожник без сапог, - говорила о нём моя мать, - сам каменщик, а изба у нас деревянная и маленькая».

    Поэтому при случае она могла обозвать отца не только подкулачником, но и голодранцем,  в зависимости от обстоятельств и от количества  выпитого им. Если отец выпивал пару рюмок – то был подкулачником, а если пару бутылок, то однозначно – голодранцем.

    Но настоящий голодранец – это уже я. Я и сачковать люблю, и у телевизора полежать, и  по дому из меня помощник никакой. Зато я люблю пиво с селёдкой, чего дед Гришка себе не позволял никогда…

   Но…. рассказ сей не обо мне и не о моём поколении, а о моём деде. Посему я продолжу.

   В восемнадцатом году семью прадеда не уничтожили, просто всё отобрали,  а самих их выселили на суглинок недалеко от родной деревни. На дворе был сентябрь, на носу зима, и оказаться с десятью детьми в чистом поле – это было небольшим подарком от комиссаров.