Дэйви

В трезвом состоянии папа Рамли был остроумен и внимателен; выпив, он все еще отличался самокритичностью, если не достигал того определенного уровня опьянения, чего он не мог никогда признавать и впадал в глубокое отчаяние, — тогда он не мог здраво судить в своей безысходности, кому-то приходилось стоять рядом и пить с ним, пока он не падал навзничь. За исключением таких, очень редких, критических моментов, вокруг его печального лица всегда светился ореол радости, так же как его очень громкий смех содержал в себе обертоны печали. Такое состояние справедливо для всех нас, но в нем оно казалось более очевидным, как будто природа, играя наверняка и скупо разливая эмоциональность большинству из нас чайными ложками, плеснула в папу Рамли целое ведро.

Папа привык заявлять, что он боролся, и упорно трудился, и попустительствовал, чтобы сделаться хозяином самой лучшей, черт возьми, труппы в мире, по той простой причине, что в душе он был, черт возьми, благодетелем рода человеческого, который без него, вероятно, сдох бы от собственной скуки, и скупости, и невезения, и всеобщей отвратительной глупости. И это, в самом деле, так, когда вы с трудом воспринимаете его аргументацию, он, действительно, кажется, не имеет совсем ничего против «еловеества», за исключением того, что он, наверно, никогда не произнесет, черт-бы-его-побрал, это слово с буквой «ч».

У него был длинный, с толстой переносицей нос, который растягивался на кончике в двойную шишку. В этот орган когда-то, в отдаленном прошлом, влепили так, что в момент нашего знакомства нос папы Рамли нацеливался, более или менее, на его правое плечо. Он сказал, что нос не был согнут в какой-то битве — вероятнее, кто-то сел на него, когда он был молодым. Он утверждал, что, в действительности, никогда не дрался, кроме как иногда с дубинкой, вот почему никогда не был побит. Однако, когда я увидел, как он лично сбил с ног Шэга Донована, который считал себя хозяином Сил-Харбора, папа не применил никакой дубинки, кроме костяшек пальцев своего кулака, и весь двухсотфунтовый Шэг осел и вырубился. (Я, пятнадцатилетий, немного помогал в той сил-харборской стычке — лишь перебранивался, это длилось недолго и вообще оказалось временным явлением, своеобразной болезнью роста.) В другой раз я слышал, как папа сказал, что его нос перекосило вправо, потому что он все время был настороже и принюхивался к праведникам, которые обычно нападали на человека сзади справа.

Во всяком случае, это был хороший, внушительный нос и небесполезный для труппы, ибо он сигнализировал о настроении хозяина: если он оставался красным или розовым, цвета заката солнца, особенно беспокоиться было нечего; но, если начинал белеть, в то время, как папа все еще оставался трезвым, мудрее всего было вовремя смотать удочки и надеяться на лучшее (ожидая худшего), предполагая, что чувствовал за собой какую-то вину. Его глаза также выполняли важную сигнальную функцию — маленькие, черные и беспокойные. Их окраска изменялась прямо противоположно носу, они наливались кровью, когда папа был воинственно настроен — но, конечно, если ты в тот момент находишься достаточно близко и замечаешь вздутые жилы, то вряд ли спасешься бегством.

Я совсем не помню случая, чтобы он избил кого-либо, кто, согласно пониманию папы, не заслужил этого. Каждый, кто заслуживал, получал быстрое успокаивающее ощущение, что на него падает высокое здание, и, когда он выбирался из-под него, всегда изумительно неповрежденный, он мог делать так, как скажет папа, черт подери, или уходить. За все время моего пребывания с труппой Рамли никто не уходил добровольно, пока не ушел я, а когда я уходил, в этом не было вины папы или моей: прощался он со мной по-дружески и высказал добрые пожелания. Если бы я мог когда-нибудь встретить его снова — праздное замечание, учитывая огромное море между нами и без малейшей надежды, что кто-либо из нас снова вернется в наши родные страны, — это стало бы поводом для любезной беседы и довольно длительной выпивки. Ему накрутило уже семьдесят, теперь, когда я думаю об этом, — и, все же он казался таким прочным, что для меня не было бы неожиданностью узнать, что труппа все еще под его началом, все так же где-то путешествует, а сам он все еще олицетворяет закон и всех пророков.

Он никогда не бывал грубым с женщинами, исключая любовную грубость, которую он, вероятно, допускал, когда брал одну из них на ночь, или на неделю, или на более длительнее время, если это устраивало обоих. Время от времени я слышал, что они мелодично вопили из спального помещения в его фургоне — смеясь в следующее мгновение, или, задыхаясь, восторженно что-то выкрикивали, так женщина не будет поступать, если ее по-настоящему не возбудить. И я видел их, когда они выходили оттуда, очень измятые и потрепанные, но всегда удовлетворенные.