Декамерон шпионов. Записки сладострастника

Роза шла рядом, крепко зажав в своей ладони мою правую руку.

— Я здесь родилась, — рассказывала она полушепотом, словно поверяя мне страшную тайну. — В месяц Паопи жители Фив собираются у ворот Карнака на великий праздник бога Амона, они смеются, амбары полны зерном, и виноградный сок превращается в вино… появляются флаги и знамена, начинается процессия. Носильщики несут Священную Лодку с головой барана на носу… зонтики, украшенные плюмажем, под ними — корзины с фруктами и цветами… Выходят лодка за лодкой, сияя на солнце, и виден бог Ра.

Фивы, обитель Бога. Я слышал ее голос, убаюкивавший меня, я засыпал, я уже забыл об увещеваниях Учителя и думал, что пора браться за «Манну», и вспоминал Сальвадора Дали: «Следует ли измерять пук локтями, футами, пинтами или буассо? Суньте свой нос в заднепроходное отверстие, теперь перегородка вашего носа одновременно перегораживает и заднепроходное отверстие, а ноздри ваши образуют чаши весов, в качестве которых выступает теперь нос в целом». «Манна», только «манна» отвратит, унизит и спасет народ!

Стемнело мгновенно, словно город накрыли черной чадрой. Выйдя из храма, мы заскочили в ресторан, старая толстуха исполняла танец живота, крутила им, словно замешивала тесто, а живот уже был разношен, как дырявый мешок, мотался мочалкой и в паузах печально свисал вниз. К ней выскочил жердеподобный турист и тоже закрутил, к ним вылетели два толстозадых араба, которым тоже не терпелось, они танцевали и любовно поглядывали друг на друга, улыбались в усы, словно коты, готовившиеся к случке. Роза сидела рядом и гладила меня по руке. Было приятно и тянуло в сон, скорее всего, сказывалась напряженность последних дней. Вскоре мы расплатились и вернулись в отель. Вечер прошел без шпионских новелл, только стонали два комнатных кондишена, превращая в холод духоту.

День десятый и бесконечность

Утром я вышел в сад, с Нила пованивало йодом водорослей, город, засыпавший под утро под гогот бездельников-арабов, медленно продирал глаза. По вымощенной дорожке волочился черный, как негр, араб (или обарабившийся негр) и катил перед собой адскую машину, обдававшую ядовитым дымом зеленые кусты, спасая их от москитов…

Я вернулся в номер, Роза еще не проснулась. Со стен смотрели папирусы, скопированные в гробнице фараона Сети Первого: четыре красно-желтых, с орлиными носами египтянина, четверка азиатов — узкие глаза, вероломно согнутые носы, бороды клинышком, яркие одежды. Четыре африканца — толстые красные губы и курчавые волосы и народы Севера, то бишь мы, мудаки-европейцы, — белая кожа, голубые глаза, светлые волосы с воткнутыми перьями, все четверо закутаны в бараньи шкуры. Забавно. Как изменился мир! А изменился ли он? Или все это иллюзия? Историю пишут и переписывают, развелась масса умников, перелицовывающих истину на свой собственный манер, если она, Истина, вообще существует. Я, например, не уверен, что ты, Джованни, это — не я в будущем, а я — это не ты, спроецированный в прошлое. Если призвать на помощь математиков, то этот тезис мгновенно переложат на формулы, которыми можно доказать, что Христос — это римский папа Григорий Седьмой; Батый, Чингисхан и Иван III — одно лицо; Константинополь и Самара — один город, а Куликовская битва происходила на Сретенке, и в честь нее там воздвигли церковь на Кулишках.

Никто не разгадал тайну времени и пространства. Что это? А не все ли равно? Печалит лишь то, что и великого Данте, и тебя, и Пушкина, не говоря уж о твоем покорном слуге, вскоре никто не станет читать, и не потому, что мы — плохи. Письменность вообще исчезнет после полной оцифровки мира. Зачем писать, если можно воспринимать искусство как повседневную жизнь? В минуту создать и озеро с Бедной Лизой, и базарную толпу, и келью с монахом… Книги сгинут, Джованни, и это самое ужасное, мы сгинем вместе с книгами, и от нас ничего не останется, даже маленького обрывка памяти…

— И пусть ничего не останется! — вдруг сказала Роза, будто услышала мои мысли. Она уже проснулась и сидела на кровати в белой галобее, купленной вчера вечером. Раздался стук в дверь, официант внес кофе, наборы каких-то замысловатых арабских кушаний, тут же за ним, ступая мягко, как кот, вошел уже побритый Батов в красной рубашке с засученными рукавами. Я отпил глоток кофе и неожиданно почувствовал, что у меня слипаются глаза.

— Выкури кальян, это взбодрит! — посоветовала Роза, и тут же у меня во рту оказалась трубка сосуда, в котором яростно бурлило нечто желтоватое и гнусное. «Манна», «Манна»! — звенело в ушах. «Да нет же!» — слабо сопротивлялся я. «Начинай же!» — командовало что-то внутри. «Нет! Нет! Учитель не велел», — хрипел я.