Деконструкция: тексты и интерпретация

Из идеи письменности как игры мира вытекает еще одно толкование письменности в деконструкции — как сцены истории. Взаимоотношения деконструкции с понятиями истории и историчности весьма неоднозначны: с одной стороны, они рассматриваются как то, что несомненно принадлежит к багажу метафизической традиции, с другой стороны, Деррида обращает внимание на то, что сама тематика историчности появляется в философии достаточно поздно. Проблемой здесь является то, что Деррида определяет как «классический антагонизм между присутствием и историей». История оказывается тем, что если и соотносится каким–то образом с присутствием, то только лишь как то, что находится между присутствием, обнаруживается между двумя сериями присутствий. «Межприсутственное положение» истории, по Деррида, вполне очевидно в структурализме (хотя и не только в нем), где появление каждой новой социальной структуры становится разрывом с прошлым как прошлым присутствием и переходом к будущему как будущему присутствию. Хотя этот переход структур и конституирует историю, однако обосновать его с точки зрения присутствия невозможно. Любопытно, что Леви–Стросс (как до него Руссо и Гуссерль) вынужден «интерпретировать возникновение новой структуры согласно модели катастрофы… введением в социум несвойственного ему мотива природного катаклизма и природности как таковой»  [201]. Радикальным следствием конфликта истории и присутствия в традиционной философии становится, согласно Деррида, «антиисторизм классического типа», когда эмпирические явления истории объявляются неподвластными философской концептуализации и потому как бы несуществующими для нее.

То, что является невозможным и немыслимым в рамках философии присутствия, оказывается возможным при отказе от идеи присутствия в стратегии деконструкции. История здесь понимается как то, что возобновляет, продолжает движение истории, как промежуток между присутствиями, как окольный путь от одного присутствия к другому. Как таковая история становится «конституированием, утверждением мира знаков, мира, в котором не существует ложь, как и не существует истина, мира, источником которого является активная интерпретация»  [202]. История, таким образом, становится сценой письменности как игры знаков; мир знаков конституируется в пространстве истории. Однако само конституирование знаков, в свою очередь, является условием истории, если иметь в виду, что история есть единство становления, невозможное присутствие отсутствующего источника, генерирующего знаковую ткань мира — письменности. Так письменность, будучи игрой мира, становится в деконструкции еще и сценой истории.

Прояснить этот поворот представляется возможным при более подробном анализе самого понятия письменности. Следует заметить, что отношение к этому понятию весьма амбивалентно в деконструкции. Не отказываясь, несмотря на все колебания, от метафизического (или вульгарного, по его определению) понятия письменности, Деррида оставляет его не только из–за логики палеонимии/прививки, но также потому, что письменная графика имеет существенное значение для развития различных типов культур  [203]. Основное внимание, однако, он уделяет анализу письменности в широком смысле слова, которую он называет «пра–письменностью» (archi–écriture). Письменность как сцена истории и игра мира относится именно к этому второму толкованию исходного понятия.

То, почему деконструкция, которая ставит своей целью разработку концепции письменности как archi–écriture

, все же сохраняет вульгарное понятие письменности, определяется, по Деррида, самим понятием «archi–écriture, той новой концепцией, чью необходимость я бы хотел обозначить и подчеркнуть здесь, и которую я называю письменностью только потому, что это название некоторым сущностным образом коммуницирует, соотносится с вульгарной концепцией письменности»  [204]. Эта коммуникация весьма отчетливо прослеживается в иероглифике, однако существует и в фонетике. Возможность такой коммуникации была обозначена Деррида в его анализе типов знаков, когда, с одной стороны, любые знаки, в том числе и письменная графика, могут рассматриваться как знаки письменности/

arсhi–écriture,a с другой стороны, письменные знаки как графика используются для транспортировки знаков письменности и, стало быть, граничат уже с самим пространством archi–écriture

.

Если эти различия еще можно каким–то образом уловить, то смысловые различия в использовании понятия «письменность» содержатся лишь в контексте и могут ускользать из рассмотрения. Это связано с многозначностью самого французского слова «l'écriture», которое в русском переводе может быть обозначено не просто различными смыслами, но даже разными словами:

1) как результат — письмо (текст);

2) как процесс — написание (писание);

3) как средство, используемое в процессе, т.е. как средство/процесс, — письменность.