Декрет о народной любви

Несколько последующих моментов слились воедино, и Алеше оставалось лишь глядеть ярмарочный балаган уродливых потрясений, отплясывающих в детском мозгу, хотя в то же самое время ребенок замечал и другие события: Кирилл Иванович приказывает машинисту лечь, тот опускается на пол, Кирилл Иванович велит кочегару подбросить в топку угля, если дорога жизнь; приказывает увеличить давление…

Кирилл Иванович не кричал. Глаза его скользили то мимо машиниста с кочегаром, то по двору и снова — обратно, быстро и резко, даже как-то угловато, точно водомерки по глади пруда. Велел Алеше спрыгивать с паровоза. Мальчик прижался спиною к тендеру, вцепился в металлическую решетку.

— Прыгай, говорю! — крикнул Самарин. — Вот непослушный! Больше глядеть за тобой не стану.

Ребенок мотнул головой. Боялся и знал, что именно к Самарину стягиваются нити ужасного, неясного горя, и хотелось оказаться рядом, в самой сердцевине, где горе, а не стоять поодаль, не глядеть, как надвигается или стороной проходит беда.

— Вот черт! — выругался Кирилл Иванович. — Поддай жару! — и пнул кочегара. В топке ревело.

— Давление что надо! — крикнул тот. — Пошли!

Кочегар с машинистом побледнели от испуга. Страх проступал молчанием, сдержанными жестами. Машинист снял состав с тормозов и повернул рычаг. Пар яростно ударился о железо, паровоз тронулся.

— Прыгай! — велел Самарин и, чтобы ухватить ребенка, потянулся за спину, не глядя.

Мальчик извивался, спасаясь от цепких пальцев. Кочегар с совковой лопаты подкидывал в пламя уголь, свет за дверцей горел белым, ярким, точно летнее солнце. Ревело рекой, а старые смазанные детали огромного двигателя шевелились, визжали, постукивали, пока клапаны всасывали и выплевывали пар.

— Куда едем? — спросил машинист.

— А никуда, — ответил Кирилл Иванович и двумя мощными пинками — раз — точно высвободил пружину! Еще — и прочь! — вытолкнул человека из кабины. Чех сгинул, и теперь на рычаге покоилась рука Самарина.

Первым побуждением ребенка было подбежать к дверному проему — поглядеть, что сталось с машинистом. Если вдруг свалится, то высоко, да и ехали, кажется, уже побыстрее. Но тут же Алеша сильнее ухватился за поручни: понимал, что, дай Кириллу Ивановичу шанс, — тоже сбросит с паровоза. А не страшно, если только посильнее к стенке, в углу зажаться.

Самарин наблюдал за датчиками, удерживая кочегара на мушке маузера, через каждые несколько секунд то и дело поглядывая в окно. Притаившемуся ребенку было видно, как мимо на мгновение пролетит то береза, то кедр в четком осеннем свете.

Уже проехали за Язык. На поезде мальчик путешествовал чуть ли не год тому назад, но такой поездки еще никогда не было. В животе воронкою в пустоту распахнулось беспокойство оттого, что, кажется, уехали уже слишком далеко от мамы, но ветер из распахнутого окошка, порывы пара и высокая спина умного, проворного взрослого, сидевшего впереди, обещали приют в бесконечном побеге к далекой цели — непонятной, невидимой, но хорошей и занимательной. Прежде Алеше было известно только одно место, куда вели все дороги: дом, кров, мать… А теперь — скорость, путь, старший…

Самарин наскоро оглянулся на Алешу:

— Черт! Я же сказал тебе прыгать! Не прыгнешь — так я сам тебя с первого же моста сброшу!

— А вы чешского солдата убили! — в полном восхищении произнес ребенок.

— Чтобы мертвых считать, мне мальчишка не нужен. — И кочегару: — Поддай, гнида!

— Так кто же вы такой? — поразился Алеша.

— Разрушение.

— А что разрушаете?

— Всё, что только встанет на пути к счастью тех, кто родится после моей смерти.

— А как же мама?

— Ни она для меня ничего не значит, Алеша, ни ты. Весь мир разлетелся на куски, так что и не соберешь уже!

В сердце ребенка закрался страх.

— Вы маму обидели?

Обернувшись, Самарин неотрывно поглядел на мальчика. Разъяренный взор страшил сильнее, чем любое наказание.

— Нет, — ответил Кирилл Иванович.

В кабине раздался странный звук, точно переломился надвое тонкий стальной пруток. И далее по всему двигателю послышались тихие щелчки, точно пошли поломки. Внезапно кочегар, подкидывая уголь в топку, повалился вперед, руки скользнули по древку лопаты до самого пламени. Рукавицы почернели, задымились, и мальчик увидел, как бок у взрослого, под самыми ребрами, потемнел от того, что капало из прорехи в мундире. Но не только ткань разорвалась прорехой. Невероятно, однако же казалось, будто от самого кочегара оторвался лоскут, и сочилась из черного входа под ребром кровь, вытекала жизнь.

Самарин оттолкнул кочегара от топки, швырнул в коридор, напротив мальчика.

— Пулеметы, — заметил Кирилл Иванович, вновь взявшись за рычаги. — Не вставай.

Ребенок притаился на полу кабины. Глянул на кочегара. Тот вроде бы уже посерел, глаза закрыты. Поразительно, с какой легкостью взрослого лишили жизни. Слышно было, как стрекотали пулеметы. Стреляли издалека, совсем не похоже на то, как бился свинец о сталь, когда обстреливали паровоз. Как странно, что кусочком металла можно оборвать жизнь, длившуюся несколько десятков лет, остановить разговоры, шевеление…