Декрет о народной любви

Всякая встреча с мужем имела по обыкновению скверное начало и дурной конец. Заметил, навстречу пошел. Встали на две сажени поодаль друг от друга, вежливо поздоровались, не целуясь. Местные правила хорошего тона женщине разъяснили с того самого весеннего дня 1915 года, как прибыла в Язык.

— Чехи велели прийти на слушание, — сообщил Глеб. — Как приходскому старосте.

— И я тоже иду, — обронила Анна, — всё какое-то развлечение.

Балашов глянул на собеседницу с неподдельной печалью о ее душе. Искренне, заботливо. Противно.

— Должно быть, под конец капитан Матула его пристрелит, — произнес скопец.

— Значит, на небеса попадет.

— Полагаю, он безбожник.

— То-то окажется приятно удивлен.

Пошли к площади. Балашов спросил, как Алеша.

— Видит сны о доблестно погибшем отце, — сказала женщина.

— Отец его жив, — кротко заметил скопец. — Хотя и переменился.

— Мило сказано, — произнесла Анна. Никогда не получалось ей предвосхитить той легкости, с какой мужу удавалось омрачать ее настроение. Все те страстные, добродетельные словечки, которыми супруг описывал всякие прихоти больного умишки. — Говоришь «переменился», точно о листе, поменявшем окраску. Точно не было ножа, рассекавшего плоть. Ни крови, ни шрамов, ни страдания…

— Вся жизнь есть страдание! И чем дольше живешь, сильнее страдаешь.

— Не верно, — смысл сказанного ускользал от Анны.

Вслед за мыслью о перемене лиственной окраски вспомнился вагон в брачную ночь, нераспустившийся бутон, а после нахлынули воспоминания о ночи через год, когда приехала в Язык и в одиночку выпила полбутылки коньяка, и побежала из дома, по этой же дороге, в комнату, где спал муж; сорвала с супруга одежду, пытаясь овладеть мужчиной, и, нащупав остаток отростка, силилась ввести в лоно, а после выбежала, с криком, в слезах, но не из-за шрамов, не из-за того, что не напрягся член, а лишь из-за покорной податливости плоти, из-за однообразного, тихого бормотания молитв мужем.

Остановилась, сказала:

— Ты ступай. Иди. Как придем, не увидимся.

Балашов кивнул и, не сказав ни слова, двинулся вперед. Просто не верилось, что скопец не понимает, чем раздражает ее сильнее всего.

— Я про тебя Муцу сказала, — крикнула жена вослед, — клятву нашу нарушила!

Глеб запнулся на ходу, оглянулся через плечо, молвил: «Прости», — и пошел дальше.

— Зачем про карточку лгал?! — прокричала вслед. — Писал в письме, будто в бою потерял! Зачем ты мне лгал?!

Скопец встал, повернулся и проговорил, не повышая голоса:

— Мне перед собой стыдно было, что сохранил.

— Так ты стыдился?! Карточку супруги при себе носить?! Потому-то и выбросил портрет на улицу?!

— Прости меня. Можно я дагеротип обратно возьму?

Анна огляделась, выискивая булыжник потяжелее. Не нашла, а когда оглянулась на Глеба, тот уже шел впереди. Видеть его было невыносимо. Стояла на бревенчатом настиле у дорожной грязи, и негде было присесть, некуда прислониться, ничего нового не видно, и почувствовала всю мерзость одиночества.

Несколькими минутами позже женщина приблизилась к зданию городской управы, вошла во двор, где одиноко стояла заброшенная, точно валенки покойника, конура, в которой держали шамана. Тунгуса видела несколько раз, однажды заговорила, задумав сделать его дагеротип на одной из немногих оставшихся пластинок. Он встал, закинул закованную в цепь ногу поверх свободной, скрестил руки на груди, покачал головой и даже взглянуть на нее отказался. Вероятно, приверженец веры в духов надеялся смутить женщину своей непреклонностью. Хотя случаются на свете такие чудеса, что туземным колдунам и во сне не привидятся, ибо доступны лишь воображению крестьян черноземной полосы или милым, благовоспитанным барчукам из предместий Москвы и Петрограда.

В некотором удалении от лачуги собрались люди, беседуя, засунув при этом руки в карманы, точно вышли на время антракта театрального представления. Обернулись, глядя на Анну. Чехи толпились группками.