Декрет о народной любви

Муц пошагал от площади на восток, к мостину, что вел к жилищу Анны Петровны и дальше, к железнодорожному депо. В некоторых домах, мимо которых проходил офицер, млечно-облачной, сливочною белизною бликов в тепле горел за двойным стеклом в оконных проемах свет. Интересно, откуда у русских керосин? Не из корпуса же. Явно делят между собой. Уж эти-то знают толк в общинном укладе. Распределяют среди своих не только пожитки, керосин или картошку, но даже время. Не площадь — сплошное болото, а когда идешь по улице, одной из четырех в Языке, то под ногами — бревенчатый настил, накрепко поставленный поверх грязи. Одиночной работой не обошлось, явно не каторжники делали, те бы не стали стараться. Интересно, что читают там в лучах лампадок, за толстыми, сложенными из бревен стенами, за крошечными оконцами, окаймленными белыми наличниками? Библию, что же еще… Может статься, вялят солонину, воздвигают огуречные башни в рассоле и укропе или же лечат при свете разбитые локти и колени… нет, вероятнее всего, возбуждение после схода столь велико, что нет сил противостоять желанию зачитать, заучить слово Божье, открыть и жадно поглотить книжное послание…

Муц не был религиозен; однажды он попытался прочитать всю книгу с начала и до конца — Ветхий Завет и прочее… Заминки, загвоздки… так и забросил. Пятикнижие, хотя и содержало несколько занимательных историй, казалось нелепой подделкой, состряпанной единственно с целью выставить евреев недалекими, суматошными, сварливыми воинами с их водевильным богом на скрипучих колесиках, в то время как Новый Завет уделял внимание то кротости и простоте, то сомнительным аферам с наличностью, то церковному управлению, а порой — гешефтам, когда чудеса обменивались на веру. Тем не менее Муц осознавал: несмотря на противоречивость, двусмысленность и существенный объем, Священное писание привлекает недовольных существующим миропорядком и прежде всего неприятнейшей чертой мироздания: непрестанными переменами. Здесь же — целая вселенная, неизменная, достойный антипод той, настоящей. Для подобных искателей покоя Библия — неисчерпаемый кладезь неизъяснимой премудрости, книга, которую именно в силу особенностей ее требуется перечитывать вновь и вновь, ибо к осмысленному воротишься не раз, с ней непреложная истина, в то время как вовне — тьма и хаос. Муц задался было вопросом, не случалось ли и шаману читать Библию, но вспомнил, что тунгус был неграмотен.

Перейдя мостик, офицер увидел дом Анны Петровны. Остановился. Торопиться не резон. Куда больше поводов развернуться и отправиться спать. Уже поздно, пожалуй, часов десять… Хотя кто знает? Иркутские сигналы точного времени доходили до Языка лишь при исправно работающем телеграфе. Завтра придется отчитываться перед Матулой за гибель туземца, да и поиск пропавших коней капитан скорее всего продолжит. Анне Петровне и дела нет, придет к ней Муц или нет… Или же?.. Тягостные сомнения унижали. Не так мучительно, как прежде, когда офицеру случалось приходить к женщине в дом еще до того, как она ему отдалась, но то было страдание иного рода — пытка жизнью.

Семь раз делил он с Анной ложе, четырежды оставался до рассвета, трижды украдкой выбирался на улицу, пока не развеялся мрак, ощупывая стены и обстановку кончиками пальцев, стараясь не разбудить Алешу и слыша сдавленное женское хихиканье после того, как скрипнул половицей, — и стремясь скрипнуть половицею вновь, нарочно, чтобы опять услышать смех ее.

На восьмой раз Анна сказала, что не станет более позволять ему оставаться на ночь. Нет, не так: не может позволять, вот как сказала она. Так и не объяснив отчего.

Залаяла собака. Муц досчитал до десяти. Если собака залает вновь, а он не успеет досчитать до конца, то не пойдет к особняку. Досчитал. Пес не тявкнул ни разу.

Офицер пошел к дому, знал загодя, что так и выйдет. И пусть Муца не стерегли с собаками — и без того он пленник, с собаками или без.

Подошел к задворку, прошел в ворота, миновал двор, вошел незапертой дверью черного хода в теплую светлую кухню.

Во главе маленького столика сидел Броучек, обеими руками обхватив чашку чая, поставив винтовку в угол, точно помело. Анна в темно-синем платье сидела лицом к двери. Улыбнулась, поздоровалась с Муцем, так и не расправив сложенных на груди рук. Броучек оставил чашку, поднялся. Муц прикрыл за собой дверь. Зря пришел…

Хозяйка встала, приблизилась, обогнув столик, расцеловала в обе щеки.

— Броучек рассказывал мне о вашем госте, — сообщила женщина.

Муц глянул на капрала.

— С каких это пор ты так отменно выучился говорить по-русски? — осведомился офицер.

Броучек ухмыльнулся, пожал плечами, взялся за винтовку и перекинул оружие через плечо.

— Успокойся, — обратилась к Муцу хозяйка. — Что плохого в том, что удалось побеседовать? Сядь.

Офицер занял место Броучека. Деревянный стул прогрелся. Солдат допил чай, поблагодарил Анну Петровну, прикосновением к фуражке попрощался с Муцем, тот кивнул, и солдат вышел.

— Вряд ли заключенного можно назвать «гостем», — заметил Муц.