Декрет о народной любви

— Я горжусь тем, что коммунист и железнодорожник, — проговорил белобородый человек с тщательно смазанным ружьем, обращаясь ко всем сразу, точно был на митинге и подошла его очередь выступать. Никто из красноармейцев помладше цыкнуть на говорившего не решился. — Тридцать лет проработал на железной дороге, да так ничего и не заработал, хозяин точно с малым дитем разговаривал, а сына на войну забрали, тот и пропал. Домишко худой выделили. Тесно. Сыро. Денег пожалели, паразиты! Жена чахоткой заболела и померла. Перед людьми стыдно!

— Верно, Степан Ляксандрыч! Жги!

Степан Александрович протиснулся сквозь толпу вплотную к Муцу и Нековаржу, приблизил свое лицо к лицам чехов и принялся тыкать им в грудь пальцем. Зубов у него не было.

— Это народный поезд! А это, — пожилой хлопнул ладонью по винтовочному прикладу, — народное оружие! А народ — мы! Декрет такой вышел.

— Мы всех хозяев перестреляли, свиней поганых!

— Ша, Федя!

— За веру, Ленина и революцию!

И едва только прозвучал выкрик тощего красноармейца, как разразилась перепалка.

Один боец спрыгнул с эшелона. Хруст его валенок по снегу и гравию насыпи заставил остальных утихнуть, отступить на несколько шагов. Перепалка стихла.

Председатель Совета железнодорожников Верхнего Лука недавно разменял третий десяток и носил пышные русые усы. Даже при лунном свете от взгляда Муца не укрылась та великая надежда, с которой председатель смотрел на него — не с ожиданием получить желаемое, но с непреходящей, несмотря на бессчетные разочарования, верой в то, что всякий встречный, будь то мужчина или женщина, окажется наконец долгожданным вестником нового общества.

Человека звали товарищ Бондаренко, он носил черный кожаный плащ и кобуру. Смолоду пошел в революционеры; дело свое любил и знал, отчего приобрел некоторые жесты, свойственные персонажам кинохроники. Прочие красноармейцы председателя любили за моложавость, обаяние и приветливость, несмотря на то что Бондаренко втянул их в предприятие, окончившееся казнью чиновников-путейцев, поддерживавших белогвардейцев или по меньшей мере прежние формы собственности. Муц видел, что красноармейцы глядят на председателя точно на воплощение собственной нравственности, обеспечивающей возврат к былому добру, едва закончатся времена убийств.

Бондаренко велел связать Нековаржу и Муцу руки за спиной, и распоряжение выполнили с радостью, но беззлобно. Вновь вскарабкался в вагон, пленных протолкали следом, за каждым следовало по вооруженному человеку.

Процессия с шарканьем прошла по пассажирскому вагону мимо купе. Двери были незаперты. Вагон переполнен. Пахло махоркой, потными ногами, щами и лежалыми повязками на ранах. Люди в открытых купе курили, играли в карты, читали газеты, спорили по политическим вопросам и спали тем сном, что дарован лишь совершенно измотавшимся, когда конечности обретают полную неподвижность, стоит лишь остановиться.

Больные и раненые помещались в одном отсеке. Двое бойцов, один — с головой в бинтах, другой — с рукой на перевязи, полуприкрытый простыней, по пояс голый, подложив здоровую руку под голову, смотрели на проходящих мимо с тою внимательностью круглых, как бусины, глаз, которая обыкновенно свойственна раненым ополченцам.

Пленных парламентеров провели в комнату, занимавшую половину вагона. Бежевые шторы на окнах и тонкий зеленый ковер, еще совсем недавно новый. Ковер пообшарпался, его успели измазать грязью и снегом. Грифельные доски с прикрепленными булавками штабными картами железнодорожных путей Центральной Сибири, пустой чертежный стол.

В дальнем углу, возле двери с табличкою «Не входить» — письменный стол, обитый посередке грубым зеленым сукном. По краям, на пленившем прихотливый рисунок орехового дерева лаке, отражался свет настольной лампы. На небрежно расстеленной поверх газете — стаканы из-под чая и недоеденное яблоко, еще газеты, ворохом, некоторые, судя по всему, свежеотпечатанные, а на полу, возле стола, — ящик с уложенными в солому гранатами.

Настенные часы показывали без четверти девять. Заняв главный вагон бывшего железнодорожного начальства, Бондаренко действовал с нарочитой небрежностью. Хотел показать, сколь мало значат для него буржуазные ухищрения канцелярских крыс, не отвергая, впрочем, той возможности, что в будущем они могут ему пригодиться. И не от цинизма, почувствовал Муц, лишь только председатель уселся на откидной стул, — нет, скорее оттого, что Бондаренко, в силу покорности и доверия к народной воле, и сам не знал, каким народ захочет видеть свой новый порядок, установленный после того, как выиграет войну. Йозефу вспомнился Балашов — вернее, тот благочестивый воин, с которым познакомилась Анна накануне войны.

— У меня к вам дело, — сообщил Муц.