Дела давно минувших дней... Историко-бытовой комментарий к произведениям русской классики XVIII—XIX веков

Подобный случай описан в романе Ф. Достоевского «Бесы». «Я заявляю, – прохрипел Гаганов… – что этот человек (он ткнул опять в сторону Ставрогина) выстрелил нарочно на воздух… умышленно… Это опять обида! Он хочет сделать дуэль невозможною!» – «Я имею право стрелять как хочу, лишь бы происходило по правилам», – твердо заявил Николай Всеволодович. – «Нет, не имеет! Растолкуйте ему, растолкуйте!» – кричал Гаганов. <…> «Для чего он щадит меня? – бесновался Гаганов, не слушая. – Я презираю его пощаду… Я плюю… Я…» При промахе обоих дуэлянтов все начиналось снова. Поэтому лучшее, что мог сделать Онегин, целиться так, чтобы не причинить Ленскому особого вреда, попасть в руку или в ногу. Но из пистолетов того времени даже лучшим стрелкам такая точность не всегда давалась. Вспомним пушкинского Сильвио («Выстрел»), который ежедневно упражнялся с пистолетом, чтобы уметь попадать в карту.

Все это Онегин не рассчитывает, а знает изначально, почти на уровне автоматизма, ибо он дышит воздухом среды, в которой дуэль не есть явление экстраординарное. И уклониться от требований дуэльного кодекса – значит обречь себя на стыд и бесчестие, сделаться объектом сплетен.

А этого он боится, пожалуй, больше всего. Человека, убившего противника, будут побаиваться, но не осуждать, тогда как тому, кто «попал в историю», несдобровать. «О! история у нас вещь ужасная; благородно или низко вы поступили, правы или нет, могли избежать или не могли, но ваше имя замешано в историю… все равно вы теряете все: расположение общества, карьеру, уважение друзей… попасться в историю! ужаснее этого ничего не может быть, как бы эта история ни кончилась!» (М. Лермонтов. «Княгиня Лиговская»)

Правда, Онегин перед выстрелом сделал попытку переломить ход событий, попытку, которая, с точки зрения блюстителя дуэльных правил, тоже является нарушением.

Онегин Ленского спросил:

«Что ж, начинать?» – Начнем, пожалуй, —

Сказал Владимир…

Мы знаем, что с момента предъявления вызова противники могут общаться меж собой только письменно, разговаривать им не разрешено, тем более на месте поединка. И если Онегин обращается к Ленскому, то только в надежде, что тот хотя бы в последнюю минуту одумается, откажется от выстрела и тем самым позволит Онегину не потерять лица.

Не засмеяться ль им, пока

Не обагрилась их рука,

Не разойтиться ль полюбовно?..

Но дико светская вражда

Боится ложного стыда.

В романе не только воспроизводится весь ход дуэли, но и даже на такой подробности, как зарядка пистолетов, задерживается внимание читателя, словно автор желает отодвинуть последний роковой миг.

Оружие Онегина, как и все вещи, ему принадлежащие, высшего качества – «Лепажа стволы роковые». Лепаж – прославленный французский оружейных дел мастер. Пистолеты с его маркой считались одними из лучших в Европе.

Дуэльные пистолеты изготовлялись попарно и хранились в специальном деревянном плоском ящичке, в котором имелись также приспособления для отливки из свинца пуль и зарядки стволов. Пистолеты на место поединка приносили свои, а затем, по жребию, выбиралась та или другая пара. При этом каждый из противников заверял присутствующих честным словом, что пистолеты заранее не пристреливались. Это уравнивало шансы дуэлянтов, так как (напомним еще раз) оружие того времени особой точностью не отличалось.

«И щелкнул в первый раз курок». Это не осечка. После того как пистолет был заряжен, курок взводился, но ставился на предохранитель – отсюда и звук щелчка.

Поскольку от правильной зарядки пистолетов зависел исход дуэли, все манипуляции с пистолетами производил один из секундантов под наблюдением другого, тогда как сами дуэлянты ожидали, стоя на исходных позициях.

Онегин спустил курок, не дойдя до барьера трех шагов, и это снова неспроста: выстрел на расстоянии более десяти шагов указывает, по определению дуэльного кодекса, на «лояльность противника в бою чести».

Последствия дуэли в романе опущены. Онегин отправляется в путешествие, терзаемый воспоминаниями о случившемся. Между тем в реальной жизни любой поединок имел продолжение. Власти, начиная с Петра I, отнюдь не поощряли дуэлей. За участие в смертоубийстве карались и сами дуэлянты, и в равной мере с ними секунданты. Офицеров обычно разжаловали и ссылали в «горячие точки» (на Кавказ), не оставались безнаказанными и штатские.

По каждой дуэли возбуждалось уголовное дело и велось расследование, хотя результаты его редко бывали суровыми. Например, участники нашумевшей «дуэли четверых» (1817) взысканы были довольно мягко. Граф А. Завадовский, застреливший В. Шереметева, был выслан в Англию; А. Якубович переведен из гвардии в действующий на Кавказе полк; П. Каверин просто отсидел некоторое время на гауптвахте, а А. Грибоедов (все трое были секундантами) направлен в консульскую службу в Персии. Правда, на этот раз о смягчении участи провинившихся ходатайствовал отец погибшего.