Дела и ужасы Жени Осинкиной

Так вот, пришел космонавт не космонавт, но уж точно отважный летчик-испытатель к Александру Осинкину в гости и принес с собой очень и очень хорошего, как определил хозяин уже на другой день, коньяку. Сидели они за столом — так получилось — почти целый день, от двенадцати до семи, благо было воскресенье.

Мама тогда была в командировке. Женя, которая как бы подавала на стол (хотя все, что нужно, — «закусь», называл папа, — было на стол поставлено заранее), хорошо помнила их разговор. Особенно же то, что одна из тем была — Холокост и Гулаг. А почему запомнила — потому что слово Холокост услышала она тогда вообще в первый раз.

— Вы Уголовный кодекс Германии знаете? — спрашивал отец, не уставая подливать гостю. Тот молча отрицательно мотнул головой и аккуратными медленными глотками опорожнил пузатый коньячный бокал.

— Так вот, статья 3-я, параграф 130-й гласит: «Лишением свободы до 5 лет или денежным штрафом наказывается тот, кто совершенное при власти национал-социалистов деяние, определенное в законодательстве в качестве геноцида, в общественном месте или на собрании одобрит, станет отрицать или преуменьшит его тяжесть». А когда там, в Германии, всякие умники — из детей, наверно, бывших нацистов — начали базарить…

Обычно папа таких слов в своей речи не допускал — эта вольность речи говорила как раз о том, что дело за столом подвигается быстро. Это даже Женя поняла: одну пустую бутылку она уже унесла в кухню.

— …Начали, говорю я, базарить про свободу слова, про демократию и так далее, то конституционный суд Германии — в 1994 году, между прочим…

Гость внимал, подцепляя маленькой вилочкой дольки лимона.

— …Вынес вердикт: «…Отрицание Холокоста не подпадает под конституционное право свободы выражения мнения». И все!

Постановлялось этой высшей инстанцией — у нас, замечу, она тоже высшая! — что в данном случае речь идет об утверждениях, которые, как доказано на основании бесчисленных свидетельств очевидцев и документов, множества судебных процессов и данных судебной науки, являются не-прав-ди-вы-ми. Вот так вот! Это не то что вам или мне, или еще кому-нибудь что-то кажется неправдивым, а другому — наоборот, правдивым. Вон наш интернет почитайте — там у каждого своя правда, иногда такая, что волосы дыбом! Нет — это главный

суд так решил! И все!

Что такое «неправдивые»? Это, как я понимаю, вроде того, что — «Нет, а я детей в школе буду учить, что Солнце вертится вокруг Земли!» Мы же с вами не можем ему этого разрешить, правда?

Гость энергично мотнул головой, соглашаясь.

— …И суд постановил: «В этом конкретном случае утверждение подобного содержания НЕ ПОДПАДАЕТ ПОД ДЕЙСТВИЕ ПРИНЦИПА СВОБОДЫ МНЕНИЙ». Так что, пожалуйста, высказывайте свое частное мнение — что нацисты евреев не убивали, а те сами залезли в газовые камеры, и задохнулись, и детей своих уморили, — высказывайте совершенно свободно, но только у себя дома! На кухне! Жене! Детям, если вам их не жалко! А скажете на улице — пожалуйте в тюрьму!

— Да в их тюрьму у нас многие бы не отказались, — благодушно заметил летчик. — Мне приятель рассказывал про тамошние тюрьмы…

— Да я вообще-то про наши!.. Я, честно говоря, про то, что нам давно пора такой закон принять. Что Гулаг — был, Сталин — преступник, а того, кто не на кухне своей, а публично утверждает обратное, — под суд! Я даже жестче бы стал действовать — кто дома при детях это утверждает, тем самым их растлевая, — тоже под суд!

Летчик посматривал на хозяина искоса, аккуратно отправляя в рот закусь. Ел, слушал и помалкивал. Женя еще подумала: «А Васька слушает да ест…»

Женин отец — крепкий сорокалетний мужчина, байдарочник, к алкоголю в общем почти равнодушный, но выпить при случае способный наравне с другими и при этом никогда не пьянеющий, поражен был, присмотревшись наутро к пустым бутылкам, количеством выпитого бывшим летчиком-испытателем.

И ни разу тот не сказал за столом лишнего — со своей, разумеется, точки зрения, — слова: ни про полет, ни про аппарат, ни про Холокост, ни про Гулаг. Ни про что другое. Ушел на своих двоих, нимало не шатаясь. И Женя, высунувшись из окна, видела, как твердыми ногами подошел летчик к ожидавшей его все это время (полдня!) машине неземного серебристо-голубоватого цвета, длиною метров пять-шесть. Открыл переднюю дверцу, сел рядом с невидимым водителем и уехал.

Он, конечно, тогда уже какое-то время назад перестал испытывать самолеты. Но железный организм, выдерживавший немало лет нечеловеческие нагрузки, по-видимому, еще не давал сбоев.

Папа нередко потом вспоминал этот день и говорил:

— А дураки думают, что и они так пить могут! И мрут, как мухи, к сорока годам! Ведь это один из миллионов такой был отобран!

А Женя с того именно дня стала разузнавать, что же это такое — Холокост. (О Гулаге-то она представление имела.)

И постепенно узнала достаточно для того, чтобы слова Степки ложились не на пустое место.

Но вот про Валленберга она почему-то услышала в Эликманаре впервые.

Глава 27. Потьма. Про любовь