Дельфин

– «Лягушатник» и «Бенц». Первый уже вообще ставят на днях. И ты никогда не отключал телефон. Письма переадресовали мне. И такое случается не впервые. Мой адрес пошел по рукам в театральной сфере из-за тебя.

Лука потёр переносицу, снова пропустив мимо ушей часть речи подруги, ныряя в свои собственные мысли еще глубже.

– Быстро они сориентировались. И отрепетировать успели. Да, я отключил интернет, а не телефон. Звонки доступны.

Октавия улыбнулась:

– По-твоему, сейчас кто-то звонит, а не пишет?

Она подпёрла голову кулаками, пока очаровательная улыбка понемногу стекала с лица:

– Или ты потерял счёт времени?

Писатель разглядывал стол в разочаровании:

– Первый сценарий – классическая комедия, вторая – корпоративная сатира. В первой скорее больше вымысла и иронии, чем реальных событий, а во второй – больше корпоративных терминов, чем сатиры.

– Не мне это рассказывай. Я знаю это не хуже тебя. Эти две пьесы были номинированы на лучшие не выбранные для репертуаров сценарии в прошлом году.

– Октавия, эти две пьесы, какими бы они ни были, не отражают меня как творческую личность. Я не говорю о гениальности, мне нет дела до признания. Я говорю об актерах, которые ее будут воплощать в жизнь. Для того, чтобы сыграть в «Памяти», нужно уметь не только кривляться, но и молчать на сцене, а для «Лягушатника» необходимо посмеяться над собой. Я не спорю, что для нас одинаково важно и то, и другое, но крен в сторону последнего меня настораживает.

Он водил рукой по подбородку.

– «Память» не возьмут, ей не заинтересуются. «Память» берет за душу, память рвет в тебе все жилы, и пускает их на ветер воздушными змеями, а такое будет смотреться либо пошло и нудно, либо изумительно. И, знаешь, почему не возьмут? Потому что я уже написал «Пустоты в недоверии», а издатель боится, что до той планки драмы я не дотяну. Я же знаю!

– А ты не думал, что это вопрос личного восприятия?

Лука замер, глядя прямо на Октавию, а в поведении чувствовалась уверенность, столь знакомая подруге. Девушка вздохнула и еще немного отпила из бокала.

– «Память» – история, которую ты переложил на листы, не понимая, что это уничтожает тебя.

– В этом мой долг как писателя, как драматурга.

– В этом твоя ошибка как творческой личности. Ты не бездарный актер, сходи и сыграй свои переживания. Твой долг как писателя – рассказать читателю историю, близкую ему, а ты препарировал себя и замахиваешься на все возможные моральные награды.

– А может сразу и поставить?

– Твоя проблема в том, что никто, кроме тебя, этого не поймет, не проймется, не прочувствует и не умрет за персонажа, не почувствует…

– Давление в груди. Когда ты не можешь спать, крутишься, уставившись в бесконечность, и тебя не волнует, что вас с этой бездной разделяет потолок. Никто не расскажет о чувствах лучше меня, потому что…

– Потому что ты пишешь первоклассные пьесы?

Октавия говорила мягко, в голосе звучала грусть вперемешку с удовлетворением.

– Никто не знает этой истории так, как знаешь ты. Для всех это лишь одна из сложных пьес или романов, которые вызывают слёзы. И…

Девушка помедлила:

– И то не всегда, да. Такое сейчас время.

– Это ли не делает тираж?

– Ныне, увы, нет.

Лука помедлил, а затем, не отрывая взгляд от глаз подруги, отчетливо заговорил, сопровождая свои слова шальным скачущим огоньком блика среди черни глаз:

– Тогда и мира сейчас нет.

– Мир не останавливается и не уничтожается по твоему слову, Лука.

Октавия вновь испытующе ответила ему взглядом на взгляд:

– Так ты идешь на премьеру «Лягушатника»?

Глава 2. Львиный взгляд.

– Мне кажется, или в такие минуты у тебя по-настоящему львиный взгляд.

– Тебе кажется. Странные метафоры.

– Ты всю жизнь будешь поправлять.

– А ты всю жизнь пытаться нацепить мне гриву.

Октавия хихикнула, и поправила пышную прическу. Ее лиловое платье было очень изящно подобрано по фигуре, а вся она пестрела драгоценностями. Антракт между действиями был слишком скоротечен для серьезных разговоров. Лука стоял, опершись на колонну, и звенел кольцами по бокалу. В смокинге он чувствовал себя на удивление уверенно, сказывалась многолетняя привычка и адаптация к торжественным мероприятиям. Баловень судьбы, который написал свой первый рассказ в семнадцать, едва не скатился на самое дно всех литературных рейтингов и котировок из-за странностей, непонятных для публики. «Пустоты в недоверии» оказались не по-детски откровенными, обнажили правду об отношениях в семье, которую прочесть и применить к себе было не под силу каждому. Тем не менее, пробовал каждый пятый житель, о чем свидетельствовали продажи, а Лука из одной пресс-конференции в другую перемещался, слушая провокационный и пошлый вопрос, мог ли он сам оказаться в том или ином замшевом пальто семьи Инфер. Семнадцатилетний мальчик предстал вундеркиндом перед всей страной, и вот уже агенты и представители тянули свои запачканные в виски и чернилах руки к его новым и старым черновикам.