Дело Аляски Сандерс

Семестр закончился, вокруг было безлюдно. Я направился на филологический факультет, задержался у двери кабинета Гарри. Табличку с его именем сняли. Я потянул на себя дверь: комнату, похоже, никто не занял. В ней пахло затхлостью. Мебель была лишь та, что положена, – полки и фанерный письменный стол. Значит, Гарри после увольнения в июне 2008 года никто не замещал. Я стал выдвигать ящики стола. Два верхних были пусты. В третьем я обнаружил старую газету, на ней лежала статуэтка чайки. Я вздрогнул: что здесь делала эта статуэтка? Только я собрался ее забрать, как чуть не подскочил – за моей спиной раздался голос:

– Это мог бы быть ваш кабинет, Маркус.

Это был Дастин Пергол, декан филологического факультета.

– Я… я в гости зашел, – промямлил я.

– Вижу, – улыбнулся Пергол.

– Как поживаете, господин декан?

– Я уже не декан, я теперь ректор университета. Как видите, продвинулся по службе, но до вас не дотягиваю. Кому сказать, я вас в 1998 году чуть не отчислил, а вы теперь звезда американской словесности и гордость университета.

Пергол пригласил меня к себе на ужин. Я согласился – и оказался в очаровательном домике в кампусе. Познакомился с милой супругой Пергола и, должен признаться, провел весьма приятный вечер.

– Благодаря вашему “Дому писателей” университет Берроуза стал даже престижным, – поведал мне за ужином Пергол. – Многие студенты записываются на филфак в надежде пожить в Авроре.

– Я просто счастлив.

– А этот Эрни Пинкас, который обеспечивает связь с университетом, – он просто потрясающий.

– Это точно.

– Вы не с ним хотели повидаться в университете?

– Нет.

– Вы так и не сказали, что вас сюда привело. Вы кого-то искали?

– Да, самого себя.

Пергол не сдержал улыбки:

– Знаете, Маркус, я ведь предлагал вам совершенно всерьез: кабинет Гарри мог бы стать вашим. Почему бы вам не прочитать у нас курс писательского мастерства? Есть вакансия на осенний семестр.

– Мне надо подумать.

– Можно попробовать, на полгода. Чтобы понять, нравится ли вам преподавать. Мы, конечно, не Колумбия, но свое обаяние у нас есть. Да вы и сами знаете.

Я с лету принял вызов:

– Договорились, можете на меня рассчитывать!

Пергол от радости как-то странно вскрикнул, и мы скрепили договор рукопожатием.

Когда мне пришло время уезжать, он проводил меня до машины. И я наконец осмелился задать ему вопрос, который давно вертелся у меня на языке:

– Вы не знаете, как поживает Гарри Квеберт?

– Гарри Квеберт? Нет. Откуда мне знать?

– Ну мало ли. Я просто так спросил.

– Я пришлю вам проект договора по почте. А пока суд да дело, могу я сообщить прекрасную новость сотрудникам филфака?

– Разумеется.

Час был поздний, мне не хватило духу возвращаться в Нью-Йорк. Чтобы не ночевать в каком-нибудь подозрительном мотеле на обочине, я доехал до Бостона и снял номер в “Бостон Плаза”. Там решили мне угодить и поселили по высшему разряду, в необъятный номер, в котором я попросту потерялся. Я долго не зажигал свет, любуясь рекой Чарльз и видневшимся на горизонте Кембриджем.

Бостон, естественно, вызвал у меня в памяти Эмму Мэттьюз. В этом городе жили воспоминания о нашем романе – страстном, но продлившемся всего несколько месяцев. Как сказала бы моя мать, Эмма могла быть “тем, что надо”. Встретились мы с ней примерно за год до первых подземных толчков моего успеха: я тогда писал книгу и надеялся, что она сделает меня знаменитым.

* * *

Март 2005 года

Университет Берроуза, штат Массачусетс

– Как ваша книга, продвигается? – спросил Гарри, наливая мне чашку кофе у себя в кабинете.

– В жизни столько не писал.

– Название уже придумали?

– “Г как Гольдштейн”, – кивнул я.

– Звучит неплохо. Было бы любопытно почитать.

– Уже скоро, – пообещал я.

В тот день Гарри предложил мне сходить с ним на спектакль в главной аудитории – современную обработку “Вишневого сада” Чехова. Я оказался в первом ряду. Спектакль был отвратительный – актеры беспомощные, постановка хуже некуда. Отдышаться удалось только в антракте. Мы с Гарри выпили по стаканчику в баре, но когда пришло время снова идти в зал, я отправил его туда одного. Зрители рассаживались по местам, и скоро в фойе остались лишь двое – я и девушка с зелеными глазами, которая смотрела на меня.

Меня неудержимо потянуло к ней.

– Очень плохая пьеса, – сказала она.

– Чехов повержен! – возмутился я.

Она расхохоталась и протянула мне руку:

– Меня зовут Эмма.

– Маркус. Маркус Гольдман.

– Это ты Маркус Гольдман? – удивилась она.

– Мы знакомы? – поинтересовался я.

– Нет. Но профессор Квеберт рассказывал про тебя на семинаре.

– Неужели?

На миг я было подумал, что Гарри расхваливал мои заслуги. Но тут Эмма объявила:

– Ты мистер Пиписька.

Я был смертельно уязвлен. Семь лет назад я, студент первого курса, отличился на лекции Гарри Квеберта: объявил себя страстным поклонником минета. Дело было в самый разгар дела Левински, знаменитого скандала с пиписькой президента Клинтона. Тогдашний триумф едва не стоил мне учебы в Берроузе и с тех пор прилип ко мне как банный лист. Эмма, взглянув на мое расстроенное лицо, придвинулась ко мне и шепнула на ухо: