Дело двух Феликсов

Загорский слегка нахмурился: разумеется, нет. Следы оставили все. Но только следы убийцы заканчиваются у купе — все остальные либо не дошли до него, либо прошли дальше. К сожалению, след к утру подсох и сделался неразборчивым. Но даже по тому, что осталось, удалось кое-что установить. Судя по всему, преступник был одет в американскую спортивную обувь, так называемые «кэдс» или, попросту, кеды. Размер стопы — около десяти дюймов. При этом с внешней стороны следы более отчетливы — вероятно, владелец кедов немного косолапит. Не Бог весть что, конечно, но при случае и это может помочь.

Тут Нестор Васильевич замолчал и погрузился в раздумье. Ганцзалин посматривал на него с некоторой тревогой — по лицу хозяина, обычно безмятежному, пробегали грозовые всполохи. Пару раз, впрочем, он улыбнулся, но улыбка была мученической.

Наконец Загорский поднял глаза на китайца. В них застыло сожаление.

— Я сделал ошибку, — сказал он, — роковую ошибку. Не надо было приглашать ее сюда, надо было самому ехать к ней в Ленинград.

Ганцзалин покачал головой. Не нужно себя корить. Если бы Лисицкая хотела, чтобы он приехал, она бы так и написала. Ей было неудобно, отвечал Загорский, неловко обращаться к бывшему возлюбленному. Она и так, верно, переступила через себя и свою гордость, надеясь спастись — но все равно погибла. И в этом, что там ни говори, виноват и он тоже. Впрочем, все это абстрактные рассуждения, сейчас надо добраться до Ленинграда и начать расследование. На милицию, разумеется, надежды никакой, наверняка они списали все на сердечный приступ.

— Ну что, поедешь со мной в город нашей молодости? — спросил Загорский у Ганцзалина.

— Поехал бы, да поезд ушел, — отвечал помощник. — Мой город молодости — Санкт-Петербург. А его уж сколько лет не существует. Сначала Петроград, потом Ленинград. Умрет Рыков — будет Рыковград, и так без конца. Куда ехать?

— Не волнуйся, — отвечал Нестор Васильевич, — просто езжай со мной, а уж я привезу, куда надо.

Однако поехать в Ленинград им так и не довелось. Точнее, не довелось поехать немедленно — обнаружились кое-какие дела в Москве. И первым из этих дел оказалась картина, пришедшая по почте, и не от кого-нибудь, а от Лисицкой — во всяком случае, так гласил адрес отправителя.

— Удивительная вещь почтовые отправления, — задумчиво сказал Загорский, вскрывая длинную продолговатую посылку и вытаскивая оттуда серый тубус. — Человека уже нет на свете, а ты все еще получаешь от него весточки.

— Да, — согласился Ганцзалин, — почта — это дело серьезное, это вам не спиритизмом под одеялом заниматься.

Нестор Васильевич не удостоил комментарием этот сомнительный пассаж, но лишь открыл тубус, вытащил оттуда холст, развернул, разложил его на полу и принялся очень внимательно изучать. С картины смотрела на него Светлана в образе речной нимфы. Полюбовавшись картиной с минуту, Загорский перевел взгляд на Ганцзалина и полюбопытствовал, что, по его мнению, все сие должно означать.

— Любовное послание, не иначе, — отвечал помощник.

Нестор Васильевич усомнился. Что вдруг? Столько лет Лисицкая молчала, ничего не слала, и вдруг на тебе — целая картина.

— Соблазнить хотела, — догадался китаец, — нимфа-то голая.

Загорский только головой покачал: мужчину в его возрасте соблазнить наготой не так уж просто, потому хотя бы, что обнаженных женщин он на своем веку повидал преизрядно. Нет, тут что-то иное. И скорее всего, картина как-то связана с тем делом, по которому приехала в Москву Светлана и из-за которого, в конце концов, и погибла.

Загорский зачем-то взялся за край холста и приподнял его на ладони, как бы взвешивая.

— Если в картине есть какое-то указание, оно содержится либо в сюжете, либо в деталях портрета и пейзажа, либо в самом материале, — сказал он задумчиво. — Давай-ка на всякий случай сфотографируем этот, с позволения сказать, шедевр.

Ганцзалин вытащил из шкафа «лейку»[11], Загорский сделал несколько снимков, потом отложил фотоаппарат в сторону.

— А теперь, — сказал, — дай-ка мне нож.

— Пилить будете? — спросил Ганцзалин, подавая хозяину швейцарский нож.

Нестор Васильевич покачал головой: пилить он не будет, только немного поскребет. Кстати, заметил ли Ганцзалин, что за ними следят?

— Это за вами следят, — уточнил китаец, — за мной следить нечего, я нормальный советский гражданин.

Он прищурился, сделал умильную физиономию и засюсюкал:

— Бедны китайса мало-мало, Ленина люби, Тлоцкого люби, совналком увазай…

— Как бы там ни было, слежка мне совсем не нравится, — перебил его Загорский, касаясь лезвием картины. — Я стремлюсь к приватности и не переношу, когда посторонние суют нос в мою жизнь. В противном случае я давно бы стал кинозвездой или чем-то в этом роде.

— Надо было просто укокошить его, — отвечал помощник. — Нет филера — нет проблемы.

— Это не метод, — Загорский аккуратно подчищал ножом краску в углу картины. — Убьешь одного филера — пришлют другого. Нет, надо добраться до того, кто отдает приказы. Только с ним можно прояснить это недоразумение.

— И кто же, по-вашему, отдает приказы? — спросил Ганцзалин.