Дело генерала Раевского

   — На Кавказе есть два народа, которые обладают чувством государственности, — это грузины и армяне. Вот эти два государства, кстати, христианские, нужно воссоздавать, укреплять, иметь с ними прочные связи. Держать в них крупные гарнизоны, на содержание которых там платили бы. Там должны быть очень опытные мудрые командиры, с ними дипломаты. Там особенно жёстко нужно пресекать всякое воровство, которое в армии у нас принимает характер тяжкой и хронической болезни. А вот войны с турками и персами надобно по возможности предотвращать, поскольку они дают мелким здешним абрекам баламутить всё и вся, это им всегда на руку.

   — А как же быть с ними-то? с абреками? — улыбнулся Пологов.

   — Есть у нас казаки. Вот — для них граница. Л между собой пусть они сами делят свои добычи, без нашего участия, по своим нравам, обычаям, традициям. Междоусобия у них не кончатся никогда. Нам незачем тратить силы на них... У нас свои дела, более серьёзные для нас.

   — А в случае их объединения в какую-нибудь свою большую шайку? — допытывался Пологов.

   — В одну большую шайку они не споются никогда, — засмеялся устало Раевский, — это у них не получится. Пусть воюют сколько им воюется, только нас пусть не впутывают в это их кровное дело.

   — Но мы же империя, — возразил Пологов.

   — Мы ещё совсем не империя, — вздохнул Раевский, — только кажется, что мы империя. Мы всего лишь слабосочлененное царство с невероятными претензиями, которые, на мой взгляд, на самом деле не более чем потуги. К сожалению, в Петербурге этого не понимают.

   — А когда-нибудь поймут?

   — Если будет всё идти так, как идёт теперь, то поймут слишком поздно.

   — Вам, Николай Николаевич, надо бы ставить памятник, — покровительственно вдруг вымолвил Пологов.

   — Я ещё не собираюсь умирать, сдавать себя на зимние квартиры или уходить в отставку, — улыбнулся дружески Раевский, — я всего лишь молодой, не очень преуспевающий офицер. Правда, с большими желаниями служить России.

   — Тем не менее я бы подумал о памятнике, особенно для ваших детей, — таинственно промолвил Пологов, и взгляд его сделался загадочным.

За палаткой послышались шаги.

7

Состоялся и ещё один разговор между Раевским и Пологовым здесь, на Кавказе. Это было уже по возвращении в Георгиевск, когда Павел Первый сел на трон, ещё тёплый от сидевшей на нём родительницы, Раевский ничего не предчувствовал, но в самой атмосфере России многое менялось. От прочности положения Валериана Зубова ничего уже не осталось. Да и где он сам и что делает — мало кого теперь интересовало. Одни оживились, другие тревожились, как это всегда бывало в России.

О Пологове в полку говорили как о человеке, привёзшем из похода у кого-то купленную чеченку, которую он держит в наложницах. Раевский со времени беседы в палатке с ним не встречался. Что-то было в нём действительно неуловимое, что всегда оставляло в душе ощущение гниловатого осадка. И осадок этот в душе держался потом долго. Может быть, поэтому не было в полку близких людей у Пологова, и какая-то вроде бы зона вокруг него распространялась запретности приближения к нему. Говорили, будто эта чеченка необыкновенной красоты, чья-то княжеская дочь и что Пологову она уже надоела. Он иногда бьёт её якобы плёткой и держит временами на цепи. А она уже дважды бросалась на него с кинжалом. Говорят, он ждёт выкупа за неё, а она требует у него смерти. Он говорит, что по законам гор отец, выкупив свою дочь, убьёт её.

И получилось так, что Раевский и Пологов повстречались и не разговориться оказалось невозможно. Поговорили о том да о сём, и Раевский завёл речь о том, что в полку ходят разговоры: якобы некий офицер держит у себя наложницу, привезённую из похода или просто купив её где-то.

   — Мало ли кто чего про кого говорит, — ответил Пологов, глядя в глаза Раевскому.

И Раевский заметил впервые, какие пустые глаза у этого человека.

   — А вас не волнует, что есть в полку такое недоразумение? — спросил Раевский.

   — Кому какое до этого дело, — спокойно ответил Пологов.

   — Но ведь он русский офицер, — возразил Раевский.

   — Вот потому и держит, что он русский офицер, а не какой-нибудь китаец, или турок, или немец, — равнодушно сказал Пологов.

   — Есть такие поступки, — заметил Раевский, — право совершать которые честь русского офицера не даёт.

   — Честь русского офицера даёт ему право совершать такие поступки, которые он считает нужным, на то он и русский, — отрезал Пологов, — особенно когда он имеет дело с дикарями, которых надобно временами охаживать плёткой или держать на цепи.

   — Как жаль, что такие офицеры засоряют русскую армию, — медленно выговорил Раевский, — есть такие офицеры, которым необходимо в нашей армии об этом думать.

   — Есть и офицеры, которым надобно подумать о том, как себе поставить памятник, — нагло ответил Пологов и добавил: — Пока ещё не поздно.

Таким Пологова Раевский ещё не видел никогда. Его это удивило, но значения такому поведению он тогда не придал, полагая, что майор находится в состоянии какого-то душевного потрясения. И даже пожалел его в сердце своём.