Дело генерала Раевского

   — Когда я смотрю на Москву вот с такого птичьего полёта, — сказал Олег, стоя перед моим широким окном, — я с ужасом думаю, какое величайшее преступление совершено было тогда осенью восемьсот двенадцатого года, и меня удивляет равнодушие, с которым по сей день все говорят об этом преступлении, в результате которого было совершено самосожжение древней своей столицы. Это же преступление повторили большевики, они планомерно разрушали Москву до германского нашествия сорок первого года. Война прервала это плановое разрушение, но потом, особенно в хрущёвские времена, да и теперь всё это продолжается. Теперь Москва окончательно потеряла своё лицо, и я не знаю, возможно ли его восстановить. А лицо столицы имеет определяющее значение для лица всего народа, лица государства. На кого мы обижаемся и кого мы обвиняем? Во всём виноваты прежде всего мы сами, а особенно Александр Первый и Кутузов, хоть люди они были совершенно разные. Да и мой предок.

   — А он понял, что совершил тогда преступление на совете в Филях? — спросил я.

   — Понял, — грустно кивнул головой Олег, — но он не знал, что Москву решено сжечь. Он плакал, когда они шли через Москву, её покидая. Французы ещё не вступили, они, дурачки, ждали ключей от столицы. А столица уже загоралась со всех концов. Но нужно учитывать, что на самом деле — об этом у нас не любят говорить и писать — армия была разбита. Через Москву отступала разбитая армия. Потери были колоссальны, путаница и неразбериха, свойственные нам во все времена, после Бородина достигли масштабов бедствия.

   — А французы?

   — Что французы? Французы фактически тоже были разгромлены. Кавалерия у Наполеона после Бородина существовать надолго перестала. Она пришла в себя только к Лейпцигу. Но под Лейпцигом она разбилась о знаменитое каре Раевского, и последовавшая потом кавалерийская контратака завершила её существование. Но об этом железном каре Раевского нигде почему-то не говорят. Если чем гордиться, то именно этим гордиться и нужно. А если говорить о Бородине, то нужно говорить о двух разбитых армиях, о поражении одновременном двух полководцев: Наполеона и Кутузова. Генералы, офицеры и солдаты показали себя с двух сторон блестяще. Они покрыли позорные промахи своих вождей. Они сами себя спасли, вопреки безволию своих полководцев.

Олег как-то оцепенело замер перед окном, открывающим перед глазами несметное море огней, перед которым обыкновенно думающий и даже размышляющий человек чувствует себя ничтожеством. Он стоял долго со скорбным выражением лица и тихо проговорил вдруг:

   — Не могу понять, как Александр — император! — мог заведомо согласиться на сдачу Москвы, такого великолепного, такого неповторимого города, когда сказал Коленкуру, что будет отступать до Камчатки.

   — А Кутузов? — сказал я.

   — Кутузов, — усмехнулся Олег, — что Кутузов. Кутузов — ловкий царедворец, полуразвалившийся циник. А император! Как мог император допустить сожжение своей столицы? При том несметном количестве доносчиков, каких в России всегда была тьма, он не мог не знать о готовящемся кощуннодействии.

Олег опять замолчал.

   — Мне так всегда жаль, что недостаток времени не даёт мне выслушать чтение твоей рукописи до конца. Ты не мог бы дать мне её, я дома её дочитаю.

   — Нет, не могу, — вздохнул Олег, — я никому не могу доверить её. Это моя единственная драгоценность. Ей мы с Наташей подчинили наши жизни. Я всё употребил для восстановления и сборов материалов. Мы не можем допустить, чтобы всё погибло: судьба России зависит от того, смогут ли выжить и восстановиться после всего, что с ней случилось, люди, подобные Николаю Николаевичу-старшему.

Олег немного подумал, глядя по-прежнему в окно, и добавил:

   — Независимо от сословия, класса, образования, от пола и возраста. Слишком это важно, чтобы рисковать излишне.

Он опять задумался и опять добавил:

   — Мы можем сейчас, прямо перед этим окном продолжить чтение. Я помню, на чём мы остановились.

   — Разве рукопись у тебя с собой?

   — Она всегда со мной, — улыбнулся Олег, — как и я всегда с нею.

3

Олег прошёлся вдоль окна, заложил руки за спину и неторопливым текучим голосом, как бы сообщая сводку погоды, начал читать некий текст, судя по всему, давно и хорошо записанный в его сознании: