Дело, которому ты служишь

На этих докторских совещаниях так же, как и на военных советах, коротко и сухо сообщались разведданные о силах врага, докладывались свои потери, подсчитывалось оружие, боеприпасы — сыворотка, вакцина, лагерное оборудование, транспорт. Здесь на столе лежала карта, и полководец (так его и называли доктора: наш генерал Баринов) подолгу задумывался над заштрихованными черными квадратами: здесь был враг — чума. И полевой телефон с зуммером был в палатке генерала, и радист приносил бланки радиограмм и быстро клал их на стол перед Аркадием Валентиновичем. И комиссар Тод-Жин связывался отсюда по прямому проводу с председателем противочумной тройки республики — с Кхарой, каждый день сообщая совету:

— Все благополучно. Заболевших вне очага нет, так, да!

Врачи встречались только на летучках. Все остальное время русские доктора, сестры, фельдшера денно и нощно бились с чумой, с проклятой черной смертью, с тарбаганьей болезнью, которая могла сожрать всю эту маленькую страну, ее скотоводов и землепашцев, ее охотников и рабочих, стариков, молодежь, детей, ее завтрашнее утро.

Спать своих докторов Баринов оставлял принудительно. И строго следил за теми, кто нарушает введенный им рабочий график. Спать и хорошо есть было приказано: измученный врач мог допустить страшную, непоправимую ошибку и заразиться чумой, как говорил Аркадий Валентинович, «по растерянности».

— Это правильно! — одобрял летчик Паша. — У нас в авиации тоже строго на такие безобразия смотрят. Не выспишься минуток двести-триста — и свободно можно гробануться. Заснешь в машине, или вообще апатия нападет.

На своем аэроплане Паша (он любил говорить «аэроплан», а не «самолет») летал на бреющем с востока на запад и с севера на юг по всему району вспышки эпидемии — всматривался в кочевья, нет ли где черной тряпки, не выпалят ли из ракетницы врачи, вызывая помощь, дымят ли очаги, все ли, в общем, «в порядочке», как выражался энергичный, черный, сиплый доктор Лобода. На бреющем Паша пролетал над головами тех людей, которые уничтожали тарбаганов, помахивал сверху рукой в перчатке с раструбом — дескать, валяйте, привет, я просто мимоездом, поинтересовался. И подруливал к лагерю, мылся под душем, ел, вновь вылетал. Врачи, фельдшера, сестры мерили температуру всему населению района, вводили сыворотку больным, вакцинировали здоровых, санитары хоронили мертвых; в дальние кочевья, где были больные, приезжала походная кухня с горячей пищей, ели и выздоравливающие, и врачи, и те, кого выдерживали в изоляторах.

Баринов часто летал с Пашей по вызовам радистов — консультировал сложные случаи. И однажды на летучке сказал:

— Могу поздравить товарищей! Теперь очевидно, что эпидемия локализована — пошла на спад, через несколько дней мы все тут покончим.

В эту ночь все врачи, съехавшиеся в лагерь, первый раз выспались всласть не по приказу, а в свое удовольствие. Утром за завтраком Володе дали радиограмму от доктора Васи — из Кхары. Тот в истерических выражениях требовал вызова «на подлинное дело». Софья Ивановна сказала:

— Каждый человек обязан делать то, что он делает, это его долг. А то, что он не делает, делают другие…

Володя усмехнулся. Теперь его никогда больше не раздражала Софья Ивановна. Он знал цену Солдатенковой — ее настоящую, человеческую цену.

В пятницу лагерь начали сворачивать. Устименко только что вернулся с объезда своих кочевий, слез с коня и почувствовал себя плохо: его шатнуло раз и другой. Доктор Лобода подошел к нему поближе, сказал осторожно:

— Простудились, наверное?

— Возможно! — сухо ответил Володя.

И сам, слабо улыбаясь, пошел в изолятор. Он больше не сомневался, что это чума. Покалывало в боку, походка была пьяная, как у заболевших чумой. И язык меловой, характерный.

Едва он лег, вошел Баринов в халате, но без респиратора.

— Оденьтесь как следует! — сказал Устименко. — Иначе я брошу в вас табуреткой.

— А вы меня не учите! — прикрикнул Баринов.

— Повторяю — я швырну табуреткой. У меня чума.

Аркадий Валентинович вышел. Устименко измерил температуру — было тридцать восемь и шесть. Опять явились Баринов и Лобода, уже в респираторах, за их спинами виднелась Туш. Как это было странно — слышать их глухие голоса, а самому сидеть без очков-консервов, без комбинезона, без респиратора.

Покуда носили мокроту в лабораторию, Володя писал письма. Голова его кружилась, во рту было сухо, так сухо, что он без конца пил. И писал:

«Варя! Это письмо продезинфицировано, ты не бойся. Вышла глупая история. Когда ты будешь читать эти строчки, меня уже похоронят. Сейчас я немножко ослабел, умирать не хочется, да и глупо, я тебя, Варя, люблю и никогда не переставал любить. Понимаешь…»

Опять пришел Баринов, сказал громко и весело:

— Я считаю, коллега, что это крупозная пневмония…

Володя внимательно посмотрел в закрытые очками-консервами глаза Баринова и ответил:

— Вы же сами рассказывали, что так обычно утешают заболевших врачей.

— Давайте-ка ложитесь! — велел Баринов.