Дело моего отца

Я спал в столовой на походной офицерской кровати времен первой мировой войны. Это было сложное многосуставное сооружение, складывающееся гармошкой и в собранном виде похожее на концертный аккордеон. Сразу же после отъезда отца — как мне кажется, в ту же ночь (я даже уверен, что в ту же ночь), — со мной была истерика. Эта истерика была во сне. Меня отпаивали водой, и я засыпал, и через несколько минут со мной опять начиналась истерика. Вряд ли нужен психоанализ, чтобы понять, что происходило с десятилетним мальчиком. Хотя все, что было сказано мне отцом в гостинице «Метрополь» перед отъездом, все это дошло до моего сознания не в сентябре, и не в октябре, и, пожалуй, не в марте, во время процесса. Тогда же или позже, в конце тридцать восьмого или даже в тридцать девятом, а может быть и в сороковом, мне приснился тюремный вагон за решетками. Из вагона то выглядывала, то пряталась какая-то женщина, худая, не похожая на мою мать, и вместе с тем мне казалось, что это моя мать. Она выбросила сквозь решетку грязный треугольник письма, на котором был обратный адрес — город Кызыл. Нелепо, что я до сих пор толком и не знаю, где этот Кызыл. Я долго гадал, где, в каких лагерях или тюрьмах была моя мать после Ташкента. Мне выдали свидетельство о ее смерти. Там была дата — 1941 год, как обычно, нет ни места смерти, ни причины смерти. Прочерки. Но вот письмо однокамерницы, полученное двадцать лет назад. Видела мать в феврале 1938-го. И среди всех таких писем никто не называет год 39-й или 40-й. Значит… Январь — февраль 38-го был особо кровавым в Ташкенте. Тогда и там был приговорен к расстрелу великий советский лингвист Е. Д. Поливанов.

Не может быть, чтобы таких людей расстреляли? Нет, это только для виду так говорят, а на самом деле их используют на какой-то секретной и ответственной работе. Может быть, их даже посылают за границу в качестве советских шпионов. Так говорили многие, и многие так думали. Потом я узнал, что в нашей литературе есть источник таких предположений. Это весьма посредственная повесть Тарасова-Родионова «Шоколад».

Так или иначе, но я в это верил. Мне казалось очень возможным, что отец трудится сейчас где-то над освобождением от гнета капитала того индийского мальчика Сами, про которого мы все знали. Только почему нет от него никакой весточки? Боже мой, разве только в голове ребенка происходила тогда эта фантасмагория?

Кстати, у Тарасова-Родионова сочиняет версию о своей якобы чрезвычайно секретной загадочной поездке приговоренный к расстрелу чекист. Он не совершил преступления, достойного расстрела, он должен быть расстрелян для пользы дела, в назидание и во искупление. А жене своей он говорит, что послан на секретную заграничную работу и чтоб писем от него она не ждала.

Он говорит: «То, что я рассказал о своем отъезде, есть величайшая тайна. Никто, кроме трех членов Цека и тебя, не будет знать об этом. Для всех остальных будет широко опубликовано всем в назидание, что за доверие белогвардейцам Зудин расстрелян…

Но все это будет неправда».

Странное представление о справедливости, любви. Искаженное и безжалостное. И отнюдь не героическое, а просто обывательское. О шпионе Пеньковском говорили почти то же самое.

Порою кажется, что стоит только не путаться в употреблении личных местоимений, делящих все сущее на Я, МЫ и ТЫ, ОН, ВЫ, ОНИ, — и тогда все будет в порядке.

Нормальный человек, т. е. человек, находящийся в психологической норме, капитан Тушин или Платон Каратаев, вовсе не стал бы под смертной пыткой отрицать, что он вместе с Бухариным и Крестинским хотел свергнуть Советскую власть. И он не стал бы, как чекист Зудин, морочить голову своим родным, что-де он важное государственное дело делает и пользу творит.

Это не предположение. Есть тысячи, сотни тысяч, миллионы людей, прошедших сквозь ужасы допросов, но пусть даже с какой-то «остаточной деформацией» все же сохранивших трезвое сознание и способность отличать добро от зла.

С точки зрения человека нормального в плане психологическом, не испорченного массовыми видами воздействия, нельзя сказать: «Мы перегнули палку в вопросе коллективизации». Любой скажет так, как сказал тот шофер такси:

— Они говорят, разгружайтесь куда хотите. А у нас мешки с мукой. Говорят, если не будете разгружаться, будем стрелять… В этом лесу ваши уже живут… Ну, мы мешки покидали… Покидали, значит, мешки в воду…

Он не скажет: «Мы накопили такое количество расщепляющихся материалов, которое может уничтожить не только врага, но и…» Он скажет: «Они и атом кинуть могут…»

Для нормального человека деление на «мы» и «они» естественно. Он этого никогда не путал.

Рассказывают, что году в тридцать шестом в очереди за гонораром один старый русский интеллигент, писатель, человек мудрый и саркастический, сказал другому:

— Кажется, скоро они начнут нас сажать.

— Кто это «они» и кого это «нас»? — вмешался третий интеллигент, интеллигент-партиец.

— Прости, — возразил первый. — Я ошибся. Это мы будем сажать нас.

Все они погибли.