Дело о шепчущей комнате

Волков неуверенно сделал шаг вперед, извлек из кармана ключ, отпер замок и отступил в сторону. Корсаков распахнул дверь. Рядом с Постольским испуганно охнула Елизавета.

Комната оказалась абсолютно обыкновенной. Однотонные стены, потолок без лишних украшений. У окна – полукруглый столик. Узкая односпальная кровать. Ковер на полу, масляная охотничья миниатюра на стене. В углу – кадка с пальмой.

Возможно, дело было в неярком свете лампы, что держал в руках Волков, а может – в его рассказе, но даже такой непритязательный и аскетичный интерьер вызвал в Постольском неприятное тревожное чувство. Он оглядел спутников и понял, что все они испытывают нечто похожее, даже хорохорившийся Раневский. Все – кроме Корсакова.

Владимир решительно шагнул в комнату и остановился. Постоял несколько секунд, а затем крутанулся на каблуках и обвел собравшихся взглядом.

– Как видите, комната меня не проглотила, – объявил Владимир. Он прошелся вдоль стен, коснулся предметов обстановки, покачал головой и продолжил: – Решено! Я берусь провести здесь ночь и доказать, что это ваше проклятие – чистая фикция. И, возможно, даже разгадать секрет исчезновения людей.

– Эстэвте ваш спектэкль, Кэрсэкэв, – прогнусавил Раневский. – Этэ никэму не интереснэ.

– А вам нужен интерес? – сверкнул глазами Владимир. – Извольте! Вы, гвардейцы, как мне помнится, народ азартный. Как вам такое пари? Сто рублей. С вас, если я разгадаю тайну и приведу доказательства. С меня, если я не смогу этого сделать.

– Пэ рукэм! – ехидно осклабился корнет.

* * *

Пока слуги перестилали кровать и проводили быструю незапланированную уборку, Корсаков и Постольский вернулись в гостиную и уселись на диван. Остальные гости разошлись по своим комнатам, Анна Ивановна удалилась к себе, а Леонид Георгиевич остался присматривать за слугами.

Владимир, с непривычно расслабленным выражением лица, обозревал гостиную. Дольше всего его взгляд задержался на ели. Постольский вынужден был признать, что дерево и впрямь выглядело роскошно: могучее, разлапистое, богато украшенное. В шестиконечной звезде на макушке, как оказалась, скрывалась крошечная фигурка ангела, несущего благую весть. С ветвей пониже свисали многочисленные разноцветные шары. Бусы, изображавшие серебряный иней, бесконечными нитями покрывали всю елку. Кое-где шары заменяли искусно выполненные хрустальные или металлические яблоки, вишни, орехи и прочая снедь. Натуральной еды тоже хватало – видимо, для тех гостей, что посетили обед у Волковых с детьми. Маленькие разбойники успели полакомиться, но то тут, то там все еще висели шоколадные звери (кони, медведи, собаки) или пряничные фигурки с картинками, изображавшими грибы, конфекты[5], домики или сказочных персонажей. Про Деда Мороза не забыли – старик с белой бородой восседал под деревом на подушке из ватного снега.

– Как я, оказывается, по этому соскучился… – тихо произнес Корсаков.

– По чему? Ночевкам в проклятых комнатах? – поддел его Постольский.

– Попридержи шуточки, остряк, мал еще со мной тягаться, – шутливо рассмеялся Владимир, но быстро посерьезнел и широким жестом обвел гостиную. – Вот по этому. Новогодний домашний уют. Не представляешь, как давно у меня не было возможности им насладиться.

– Во сколько, говоришь, тебя начали готовить к семейному делу? – спросил Павел.

– В тринадцать. Но это не значит, что с тех пор я постоянно от Рождества до Святок сидел в какой-нибудь клоаке в окружении разномастных тварей и духов. Не забывай, я же еще и в гимназии учился. Ответственность за хорошие оценки с меня тоже никто не снимал. Нет, мы старались каждый год на праздники собираться вместе. С учебы меня отпускали на каникулы, с двадцать первого декабря до седьмого января. Приезжаешь – а дом уже на ушах стоит. Уборка, стряпня. И так несколько дней. К Сочельнику дом весь вымыт, вычищен, убран. Полы блестят после полотеров. Вся прислуга сходила в баню. Все причастились, приготовили себе к празднику обновы: никто же станет не встречать его в старом, ношеном платье. Ночью шли в часовню, что у речки. Половина дома – помоложе – ко всенощной, постарше – к утрене, в два часа ночи. Ощущения, только не смейся, такие, знаешь, благостные, умиротворенные. А дальше неделя без забот, до четвертого января, когда елку убирали. У нас, кстати, почти такая же стояла, только еще с картинками на гирлянде, представляешь?

Постольский, росший в не самой богатой семье петербургских горожан, просто молча покивал. Его воспоминания о зимних праздниках были куда беднее. Из всех развлечений – скромный стол, рождественская служба да колядки. Ну и визиты к соседям и друзьям отца, пока те у него еще оставались…