Дело полковника Петрова

Он был чрезвычайно саркастичным человеком, и насмешничество было его второй натурой. С ним невозможно было вести нормальную беседу, так как он всегда искал в высказываниях двойственный смысл и цинизм, и с подозрением относился ко всякому замечанию. Что бы ни было у другой страны, у Советского Союза, по мнению Пахомова, все всегда было лучше. Каковы бы ни были достижения какой-либо страны, достижения Советского Союза всегда были значительнее. Он был уверен, что говорит правильные вещи по любому поводу, в котором было заинтересовано его посольство. Как мне кажется, его основной проблемой была мания преследования беда в той или иной мере свойственная всем официальным советским представителям.

Исходя из этого я скорректировал свою линию поведения. Это дало положительный результат, так как вскоре отношение Пахомова ко мне явно улучшилось и стало, можно сказать, дружеским. Иногда я встречал Пахомова у Клодницких. На таких встречах гостями хозяев дома были, в основном, известные представители клуба, лица русского происхождения или с просоветскими симпатиями, а также их профессиональные или деловые связи, которые могли оказаться полезными.

Во время этих встреч супруги Клодницкие и другие члены клуба обращались к Пахомовым с явным почтением, если не сказать с подобострастием. Вскоре мне стало ясно, что Клодницкая, будучи президентом клуба, ожидает от Пахомова руководящих указаний в отношении клубных дел. Она стремилась получить его совет по каждому мелкому вопросу.

Я старался не следовать её примеру. Люди в Советском Союзе воспитаны таким образом, что рассматривают почтительное отношение как пережиток царского режима и относятся к этому с подозрением. Я уже знал, что даже хорошие манеры и соблюдение общепринятого этикета могут оказаться неправильно ими восприняты. Поэтому, если мне нужен был устраивающий меня характер отношений с Пахомовым, мне следовало придерживаться манеры поведения, которая была свойственна Пахомову и другим официальным советским представителям. Когда он был саркастичным, таким же становился и я; когда он был груб, я становился, по - возможности, даже грубее.

Эта позиция начала приносить свои плоды и способствовала тому, что Пахомов стал доверять мне некоторые весьма деликатные вещи. Он спросил меня о происхождении Белы Уинер, о том, что мне известно о ней, что я о ней думаю, могу ли я кое-что выяснить о ней и сообщить ему результат.

Я всегда был очень осторожен, когда возникали подобного рода вопросы, мне не хотелось связывать себя обязательствами, которые могли скомпрометировать мою репутацию из-за чужих дел. Я всегда оставлял себе дополнительные возможности, используя фразы типа "она, по-видимому, . . ", "она сказала мне", "она говорит", "мне рассказали . . .". Что бы я ни сообщал, я всегда стремился дать понять Пахомову, что мне свойственна сдержанность в оценках, и я не сужу только на основании поверхностных впечатлений. Такая линия поведения не только в определенной степени освобождала меня от ответственности, но и, по всей видимости, увеличивала мой авторитет в его глазах.

По другому обстояло дело с Клодницкой. Она любила в людях хорошие манеры и комплименты, а также очевидные признаки наличия культурных запросов. Фактически в ходе общения с присутствующими на этих встречах мне приходилось играть разные роли, чтобы у каждого из них сложилось различное впечатление от общения со мной. А для всех вместе я старался представить себя как человека, который любит хорошо пожить, получает удовольствие от веселой жизни с обилием хорошей пищи и напитков. Я считал, что такая моя репутация всегда обеспечит выход из любой затруднительной ситуации. Я позволял себе выглядеть человеком материально обеспеченным, преувеличивал объем доходов от моей медицинской практики и всегда проявлял настойчивую инициативу, когда речь шла об оплате каких-то общих расходов. Одним словом, я стал настоящим бонвиваном. Я знал, что такое поведение должно нравится людям с русским характером и привлечет ко мне тех (некоторые из них окажутся для меня полезными), кто не может позволить себе расходовать деньги так свободно. Однако, играть такую роль постоянно было очень не просто, так как мне стало тяжело выдерживать напряжение от многих обязанностей. Моя медицинская практика росла, а симфонический оркестр, которому я посвящал тридцать часов в неделю, превратился в настоящую рабочую нагрузку. Но я продолжал все это изо всех сил, и в один из вечеров начала 1951 года в кабаре клуба мне довелось осуществить знакомство, которое оказалось чрезвычайно важным.

Уже некоторое время Разумов и его приятель - новый австралиец по фамилии Дукин - говорили мне о молодой русской женщине, которая посещает клуб. По их словам, она - студентка медицинского факультета, а её отец большая шишка в Москве. Именно в этот вечер я познакомился с ней - с Лидией Мокрас. Лидия была довольно молодой высокой блондинкой и на этот раз пришла в сопровождении какого-то чеха. Я припоминаю, что в конце вечера они вдвоем уехали домой.