Дело принципа

– Спокойно, – сказала я. – Я все поняла. Вот эту кнопочку не нажимать и не раскрывать. Верно?

– Верно, – сказал Фишер.

Он ушел.

Я уже совсем было собралась то ли ехать домой, то ли ложиться спать, как вдруг в дверь снова постучали. Я спрятала револьвер под подушку.

– Да, да?

Это оказался Петер.

– Шел мимо – вижу, у вас окошко светится.

И действительно, время уже было половина одиннадцатого. Я не заметила, как прошло время, не помнила, как я зажгла свечу.

Он сел точно так же, как Фишер, на кровати у меня в ногах. А я сидела, поставив ноги на покрывало и обхватив колени руками. Мы долго молчали. Говорить нам было совершенно не о чем. Я рассматривала Петера, а он глядел в сторону. У него был красивый печальный профиль. Интересно, он тоскует по Анне? Он догадывается, что это я ее пристрелила? Но спрашивать об этом, сами понимаете, было неловко.

– О чем вы думаете? – вдруг спросил он.

– О Штефанбурге, – ответила я. – Ваш друг Фишер когда-то очень давно говорил мне, что в Штефанбурге в самых простых мещанских домах на стенах можно встретить драгоценные картины великих мастеров прошедших времен. Чуть ли не эпохи Возрождения. Он обещал рассказать мне, как это вышло, а я все забывала спросить. Может быть, вы знаете?

– Странная и печальная история. Когда-то Штефанбург был богатым венгерским городом. Он назывался немножко по-другому.

– Знаю, Домбальфельд, – сказала я.

– Нет! Это потом. А раньше он был то ли Иштванвар, то ли Иштванхедь, но смысл тот же – замок Стефана. Маленькая копия Будапешта. Да не такая уж и маленькая. Потом с севера пришли германцы, а с юга славяне. Они пришли туда не войной, а как-то просочились постепенно. Одна семья, другая, десятая, Дом, другой, десятый. Одна лавочка, другая. Один цех. Улица, квартал, район. Ну, и так далее. И венгров становилось все меньше и меньше. А в… я забыл точную дату, кажется в третьей четверти восемнадцатого века, произошла страшная история, которую называют «штефанбургский размен». Не слышали? – Я помотала головой. – Неудивительно. Об этом все молчат. Об этом было запрещено говорить. В общем, славяне и германцы, заключив союз, завоевали большинство в городском магистрате и постановили выселить венгров. Девять из десяти, вы понимаете? Децимация своего рода.

– Децимация – это когда казнят каждого десятого, – поправила я.

– Да, да, конечно, – сказал Петер. – То есть еще хуже, чем децимация! Не каждого десятого, а именно что девять из десяти. Это решение было принято рано утром, объявлено в полдень, а исполнено поздним вечером того же дня. Людей выкидывали из домов прямо на улицу и занимали их жилища. Взять с собой разрешалось только самую малость: пару белья, кружку-ложку и десяток крон. Поэтому в квартирах осталось все – мебель и даже картины на стенах. В том числе очень дорогие. Штефанбург был очень богатым городом. Наверное, новые хозяева все же чувствовали, что тут что-то не так. Поэтому в старых домах мебель стояла на старых местах, и картины тоже висели, вот как остались. А если люди переезжали на новую квартиру, они все расставляли и развешивали по-старому. Какое-то странное лицемерие… Захватить чужой дом, но беречь его обстановку.

– Просто жадность, – сказала я. – Практичность. Висят картины, стоит хорошая мебель, и пусть себе. Как говорят в народе, покойники не кусаются. Народ ведь практичен до цинизма.

– Наверное, – кивнул Петер. – Все было очень четко организовано. На улицах стояли подводы. Людей грузили на эти телеги и увозили прочь – вернее, даже не увозили, а разрешали уехать, куда-то туда, – он помахал рукой, – ближе к Будапешту, в родные, так сказать, края… Ужасающая жестокость, правда?

– Правда, – сказала я.

– Особенно ужасно, что люди это воспринимали как нечто совершенно естественное. И захватчики чужих домов, и жертвы. Не было ни торжества победителей, ни сопротивления, ни даже какого-то особенного плача.

– Понятно, – сказала я. – Сегодня ты, а завтра я. Как в русской опере.

– Я вижу, вас это не удивляет, – сказал Петер с некоторой неприязнью.

– От моего удивления ничего не изменится, – возразила я. – И вообще, наверное, здесь какая-то историческая закономерность. Племена сражаются, как животные. Никакой морали, простая борьба за существование. Каждая раса карабкается наверх по чужим головам. Я, например, убеждена, да и моя учительница говорила, что две великие расы – славянская и германская – в будущем веке будут играть главную роль во всем мире. Я горжусь, что во мне смешались эти две крови. Вы же славянин, Петер, и вы должны быть на стороне славян. Вы же серб.

– Не совсем, – сказал он. – Точнее говоря, совсем нет. Помните, я вам говорил, что у моих родителей маленькое имение в горах, что я, в общем…

– Мелкопоместный дворянин? Или вообще хуторянин?

– Да. То есть нет. Я говорил это – но я солгал, простите. Я не немец, не славянин, не венгр и не румын…

– Неужто еврей?