Дело Рокотова

Ближайший друг Рокотова и непосредственный участник почти всех инкриминируемых ему действий, кандидат техни­ческих наук Лагун до ареста работал старшим научным сот­рудником в институте Академии строительства и архитекту­ры. Дружба их уходила истоками в лагерь, скреплена была ла­герной жизнью. После освобождения, уже во время Фестиваля, они вместе скупали валюту у иностранцев.

В показаниях Лагуна снова повторяются все эпизоды, свя­занные с куплей и перепродажей валюты, уже детально рас­сказанные Рокотовым и зафиксированные в протоколе судебного следствия. Но реакция зала совсем иная. Никто теперь из публики не кричит и не требует "сбросить его — Лагуна — в Москву-реку" или "поставить к стенке".Прокурор Терехов ведет допрос Лагуна в странно миролю­бивом тоне, без той иронии и того сарказма, какими он со­провождал допрос подсудимых Рокотова, Файбишенко и Эдлис. Председательствующий Громов откинул голову назад и закрыл глаза. Кажется, он уснул под звуки монотонного рассказа раскаявшегося подсудимого.

— Как вы низко пали! — сочувственно говорит ему Тере­хов.

— Да, я низко пал,— соглашается с ним Лагун.

И казалось, в полной тишине зала публика молчаливо вы­ражала свое сочувствие подсудимому Лагуну.

Тем более удивительной казалась та беспощадная ярость, с какой она напала на одного из многочисленных клиентов этого самого Лагуна. Свидетель Михаил Львович Новосимецкий — как выясняется сын синагогального старосты — по мас­штабам этого дела фигура самая мелкая и ничтожная. Он ку­пил у Лагуна всего двадцать монет. Но на процессе вдруг пре­вратился в те "первые руки", в которые, якобы, в конце концов стекалась валюта.

По делу проходили сотни свидетелей, подавляющая часть которых была изобличена не только в скупке, но и в перепро­даже золотых монет в несравненно большем количестве, чем этот злополучный Новосимецкий. Но этот сын синагогального старосты вызвал такую бурю возмущения, какой не вызывал ни один из свидетелей.

А когда в бушующем зале прокурор еще заявил, что след­ствие располагает данными о том, что работающему на лесном складе свидетелю Новосимецкому "один, очень известный и очень уважаемый детский писатель"дал взятку, то зал пришел в такое неистовство, что председательствующему пришлось объявить перерыв.

Сразу же после перерыва государственный обвинитель сде­лал заявление, что Прокуратура Союза ССР возбудила обвине­ние против свидетеля Новосимецкого в получении взятки. Правда, на этот раз ни единым словом не был упомянут "очень известный и очень уважаемый детский писатель", и удовлетворенная публика разразилась громкими аплодисмен­тами, хотя по закону его за дачу взятки также надо было судить. (Мне рассказали, что "очень известный и уважаемый детский писатель" был не кто иной, как Сергей Михалков).

Между обвинением и защитой на этом процессе не было спора ни относительно доказательства совершенных преступ­лений, ни относительно квалификации. Квалификация была предрешена властями и обсуждению вообще не подлежала. Обвинению не за чем и не с кем было "ломать копья", а защи­те оставалось только скрупулезно собирать разбросанные по тридцати томам дела крохи смягчающих обстоятельств и на них строить свои довольно хрупкие позиции, рассчитывая лишь на "милосердный" приговор.

На фоне отсутствия этой элементарной для любого процес­са состязательности излишними и даже удивительными каза­лись приготовления к предстоящим прениям сторон. И когда в конце концов они начались, зал суда скорее походил на мес­то, где происходит съемка кинофильма, чем на судебный про­цесс. Трещали камеры, выступающие в прениях ораторы бы­ли вынуждены напрягать все силы, чтобы преодолеть сквозь мощные микрофоны стоящий в зале шум и гул. Бесконечные вспышки затрудняли пользование записями.

Эта обстановка сама по себе была малоподходящей для судебных прений. Для адвокатов она усугублялась еще и шумными выкриками в адрес подсудимых, которые беспрерывно неслись из зала во время их выступлений. Приглашен­ные по спецпропускам многочисленные представители мос­ковских предприятий заполнили не только зал заседания, они расположились даже в проходах и коридорах судебного зда­ния и молча, затаив дыхание, слушали длинную речь обвини­теля. Рассчитавшись с подсудимыми, он взялся за иностранцев, "которых Москва влечет не своими театрами, музеями и другими объектами русской культуры, а жаждой нажиться на контрабандно ввезенной валюте и стремлением развращать советскую молодежь".

После этого "изящного пассажа" бурные овации сотрясли здание. И совсем по-иному были встречены адвокаты, кото­рым публика устроила настоящую обструкцию. Иногда из зала неслись прямые угрозы. Особенно трудно пришлось защит­нику Нади Эдлис — Шафиру, который вынужден был поки­нуть трибуну, даже не окончив защитительной речи.

Мы великолепно понимали, что приговор давно уже пред­решен наверху и почти безошибочно могли представить его себе. Оттого, наверное, ни у кого из нас не было тех драмати­ческих волнений, которыми обычно охвачен адвокат в ожида­нии приговора.