Дело Судьи Ди

– Ты не шути этим, Фира, – сказал он строго. – Какие тут шутки. Дела и материалы в порядке содержать – это же не самоцель, не бюрократизм варварский. В прежние времена, говорят, бывало так и у нас: не важно, что за бумажками стоит, что скрывается, лишь бы сами бумажки все были одна к одной, дабы комар носу не подточил. Не столько делами люди занимались, сколько гладкостью документальной. А так – сама прикинь: мы ж таким манером историю пишем.

– Золотые слова, – размашисто покивал Мокий Нилович. – В точку.

– Минфа! – задорно ввернула Рива, явственно ерничая, и опять сверкнула на Богдана взглядом.

– То-то и оно, дочка, минфа! – серьезно подтвердил Великий муж. – Богдан Рухович – человек ответственный. В Цветущей Средине еще когда было учреждено, чтобы между предметом или событием, объективно существующим, и его отображением информационным – на бамбуковой ли дощечке, на бумажном ли листу, на диске ли жестком – было полное и предельно возможное соответствие. Про выпрямление имен слыхала? И об историках будущего Богдан правильно дал понять. Им в своем веке двадцать каком-нибудь про наши времена диссертации защищать – и горюшка не будет: что на самом деле случалось, то все записано во всех подлинных подробностях, а чего не было – про то и сказу нет…

– Да я же не спорю, – с готовностью сдалась верная Фирузе. – Только жалко мне его очень.

– Ты не жалей, ты гордись им, – посоветовал Раби Нилыч.

Фирузе вздохнула:

– Одно другому не мешает… Мне порой кажется, что для жены это вообще одно и то же. Если мужем гордиться не из-за чего – так и жалеть его причины не найдешь…

– А я, – заявила Рива, – когда замуж выйду, ни под каким видом не стану унижать своего избранника жалостью!

– Эка! – сказал Мокий Нилович. – Вот еще новости!

– Отчего же сразу унижать, милая? – негромко спросила Фирузе.

– Ну как же! – Рива дернула плечиком, затянутым тонкой тканью яркого шелкового халата. – Это дуцзи всяких можно жалеть, а не мужчину, с которым… ну… – Она опять покраснела.

– А вот скажи-ка нам, дочка, кто такие есть дуцзи? – с некоторой суровостью (вполне, впрочем, напускной) велел Мокий Нилович.

Рива чуть нахмурила лоб.

– Слепые, без рук или без ног, умственно расслабленные… – без особой уверенности перечислила она.

– А мужчина, когда своим делом сильно увлечен, на все остальное обязательно умственно расслаблен, – сказала Фирузе. – Поверь моему слову, Ривонька.

Юная красавица хотела, видно, возразить и вдруг осеклась, как бы что-то припомнив.

– А и правда… – пробормотала она изумленно. – Ой, правда!

– А тебе-то откуда знать? – насторожился Мокий Нилович.

– Мало ли… – несколько смешавшись, ответила Рива.

Старый цензор поглядел на нее пристально – как, бывало, в кабинете своем на проштрафившихся подчиненных глядывал. Насквозь.

– Да ты не замуж ли собралась? – несколько, на взгляд Богдана, нетактично осведомился он.

Рива замахала руками:

– Вот еще!

– Смотри, дочка, – густо проговорил Мокий Нилович. Повернулся к Богдану. – Поверишь ли, еч, она на своей обсерватории, я так понимаю, ухажера нашла!

– Да будет вам, папенька! – На этот раз Рива Мокиевна покраснела так, что едва слезы не навернулись, и на миг растерянно глянула на Богдана исподлобья – тут же, впрочем, отведя взгляд.

– Нет, ты уж соизволь просветить меня, старика, на сей немаловажный счет, – сказал Великий муж. – Что, скажешь, не прилетают тебе письма чуть не каждый день?

– Ну так что с того?

Сановник снова повернулся к Богдану.

– Я-то, дурень, думал, она в Тибете и впрямь астрофизике обучается… – начал он.

– А то нет! – перебила Рива. Мокий Нилович и бровью не повел.

– То есть обучается, конечно, зимнюю-то сессию без единой помарочки сдала, что да, то да. Директор училища при обсерватории весьма девочкой доволен, звонил мне… Но образовался, вишь ты, у нее там помимо прочих успехов и отличных оценок еще и верный рыцарь, да не наш, не ордусянин, а из иноземных. Как его… Абу… Али… кто-то ибн чей-то…

– Вадих Абдулкарим аль-Бакр бен Белла, – без запинки, не то что список увечностей, отбарабанила Рива.

– Во-во. И как только запомнила…

– Папенька! – с неподдельным возмущением воскликнула Рива. – Ну разве же можно быть таким дремучим националистом?!

– Ишь, слов каких нахваталась, – сварливо произнес Раби Нилыч, но глаза его искрились от гордости за дочь: какая взрослая! какая самостоятельная в мыслях и поступках!

– Он француз…

“Опять француз”, – уныло подумал Богдан.

– … Из алжирской провинции, очень талантливый, а наши телескопы, и оптические, и радио, ведь самые большие в мире! Для него такая радость к нам попасть! Вот! – Она сунулась левой рукою в широкий правый рукав, вынула оттуда фотографию.