Дело жадного варвара

Что греха таить, даже у лучших людей есть недостатки. В принципе Баг недолюбливал нихонцев. Он старался не задумываться над причинами своей легкой, совсем не проявляемой в поведении, и все же самому ему неприятной неприязни. Но, будучи культурным ордусянином и потому вполне признавая право наций на самоопределение (пусть самоопределяются сколько угодно, хоть каждый сельскохозяйственный сезон, если ничем более толковым заниматься не желают), он в глубине души все же не мог простить стране Нихон и всем ее нынешним нихондзинам[19] того, что когда-то «божественный ветер» камикадзе разметал хубилаев флот и воспрепятствовал воссоединению Срединной и Островной Империй. Конечно, умом Баг понимал, что когда достославный Чжу Юань-чжан, первый император вдумчиво и проникновенно царствующей доселе династии Мин, на счастье всей нынешней Ордуси изгнал из Цветущей Средины потомков Хубилая со всем их воинством и на некоторое время самоопределил Китай, нихонцы под шумок наверняка все равно бы тоже самоопределились. Но все-таки было в том давнем событии что-то неправильное, несправедливое.

Впрочем, неприязнь была скорее теоретической. Стоило Багу сойтись с каким-либо нихонцем поближе, и неизменно оказывалось, что тот – славный, умный и культурный человек, с которым не грех усидеть бутылочку-другую крепчайшего окинавского «Авамори». А когда ему довелось однажды участвовать в одном совместном с нихонской полицией действии, он убедился, что и напарников надежнее и добросовестнее трудно сыскать.

Однако вот стоило встретить нового, незнакомого нихонца – и на ум опять, как всегда, приходило: «нихон дзюкэцу кютю!» Откуда-то Баг знал, что так по-нихонски называют червя-паразита многоустку японскую. От неприязни существовало одно средство – немедленно познакомиться.

Но здесь было не время и не место.

Ибо великий наставник Баоши-цзы вернулся со свидания с вечностью, приоткрыл маленькие острые глаза, обозрел присутствующих, отметив Бага доброжелательным наклоном головы, воздел руки с живота, огладил пышную рыжеватую бороду и изрек:

– И эти бледные цветы

Непостоянны в вечном колесе!

Так все приходит и так уходит –

Покой! Покой! Покой[20]!

Затем он величественно повернулся в пол-оборота к присутствующим и простер пухлую руку в сторону луны:

– О… вечность!

Сяо-бянь и занявший место рядом с ним Да-бянь склонили головы.

– Великий наставник, – потревожил Баоши-цзы высокий темноволосый преждерожденный с орлиным носом, в официальном платье и укороченной шапке-гуань; на шпильке сверкнул драгоценный камень. – Великий наставник, не соизволите ли вы открыть нам нечто такое, что сделает нашу жизнь еще более насыщенной и осмысленной?

Баоши-цзы повернулся к нему с доброй улыбкой.

– В древности случилось так, – начал он, медленно покачивая головой, – что Му Да пришел к Конфуцию и спросил его: «В чем смысл жизни?» Ничего не ответил Конфуций, пораженный глубиной духовных устремлений Му Да. Книги доносят до нас, что после этого случая Конфуций три луны не мог есть мяса – таково было его потрясение. А через полгода Учитель занес этот эпизод в двадцать вторую главу «Суждений и бесед».

Глубокая тишина повисла над храмовым садом. Обдумывая сказанное, все вернулись к созерцанию облитых лунным светом цветов жасмина. Обстановка располагала к мыслям о главном.

Баоши-цзы вновь обернулся к присутствующим, благостно улыбнулся и изрек:

– Мирская пыль на цветах,

Но не замутнишь сознанье!

Войди в врата не-двойственности –

И будем вместе мы! –

И двинулся с мостика вниз, навстречу собравшимся.

– А вот мне тоже пришло на ум, – выступая вперед с поклоном, неожиданно заявил нихонец в сером кимоно, – позволите ли?

– О да, порадуйте нас скорее, младший князь Тамура, – отвечал Баоши-цзы, – ибо грех таить строки, родившиеся в глубинах вашей души в такой прекрасный вечер.

– Мои стихи не столь глубокомысленны, как ваши, великий наставник, – отвечал князь Тамура, – и я позволяю себе произнести их единственно вследствие переполняющих меня чувств. Да простят меня драгоценные присутствующие! – Он приосанился, раскрыл веер – простой, с каллиграфически, на нихонский манер выполненным на нем иероглифом «чжун» – «верность сюзерену», легко взмахнул им и продекламировал:

– В тени агав, под кроной кипариса,

Где ощущается жасмина аромат,

Сидел я с вами на платке ордусском…

Вы что-то о любви твердили мне.

С последним словом веер, мелодично прошуршав, закрылся и исчез в рукаве.

Среди присутствующих пронесся легкий ропот; жены преждерожденного Джимбы коротко, но многозначительно переглянулись; Баг отметил, что младший князь Тамура не лишен некоторой утонченности манер.