Дело Зили-султана

Единственный человек, который поначалу смотрел на меня косо, был придворный фотограф шаха Антон Севрюгин. Однако наш посланник Мельников поговорил с ним, и Севрюгин, видимо, перестал ревновать. Во всяком случае, ничем своего нерасположения он больше не показывал и никаких козней мне не строил.

Я был так занят при властелине, что командиру нашей казачьей бригады Кузьмину-Караваеву пришлось даже временно освободить меня от службы.

— Ничего, — заметил Караваев, — в конце-концов, у вашего Второго полка есть персидский сартип, пусть попотеет. Учений сейчас никаких нет, а так с полком и Калмыков справится. Нам важнее благорасположение Насер ад-Дина.

И в самом деле, благодаря мне шахиншах увеличил довольствие Казачьей бригады, которая отныне содержалась из двух источников — от русского правительства и от персидского шаха.

День у меня теперь выходил довольно насыщенным. Когда шах просыпался, меня вызывали к нему, и мы частенько завтракали вместе, беседуя о жизни и фотографии. Шахиншаха интересовало мое отношение к тем или иным людям, окружавшим его, в первую очередь, конечно, к иностранцам. И хотя вслух он этого не говорил, было ясно, что шах Каджар побаивается предательства. Я, как мог, старался внушить ему мысль, что предают не те, кто стоит на отдалении, а те, кто находится совсем рядом. Даже в священном Коране говорится, что предателем может стать тот, кто близок, и тот, кому ты доверился, а вовсе не иностранные инструкторы. Конечно, говорил я, у всех есть свои интересы, например, англичане хотят стать впереди русских перед лицом шаха. Но эти попытки шах всегда различит и поймет, кто ему враг, а кто друг. Гораздо сложнее с близкими людьми… Шах тяжело вздыхал, видимо, вспоминая интриги насельниц эндеруна, и переводил разговор на фотографию.

Надо сказать, что шах фотографировал весьма изрядно, особенно учитывая, что в те далекие уже годы это было целое искусство и притом технически довольно сложное. Он даже поделился со мной собственноручно сделанными фотографическими портретами своих жен. Портреты эти, надо сказать, показались мне несколько карикатурными. Но дело было не в неопытности шаха, а, я бы сказал, в особенностях моделей.

В большинстве своем на шахских фотографиях располагались молодые и не очень женщины с широкими лицами, густыми сросшимися бровями, а некоторые даже и с усами. Конечно, усам этим было далеко до усов самого шахиншаха и даже моих, но, все равно, для тех, кто привык к младенческому изяществу европейских женщин, персиянки из шахского гарема могли показаться чересчур брутальными. Несколько странновато смотрелись на этих почтенных дамах коротенькие юбочки, открывавшие ноги выше колен. А уж если они садились, подобрав под себя ноги, это могло стать серьезным испытанием для скромности любого европейца. Вид, впрочем, был скорее странный, чем соблазнительный, но, в конце концов, это ведь были домашние фото шахиншаха, которые мог видеть только он один. Справедливости ради надо заметить, что среди шахских жен и наложниц имелись и весьма миловидные, и даже изящные. Но, кажется, изящество свое они сохраняли совсем недолго: в гареме их быстро откармливали, как поросят, и они становились тяжелы и некрасивы.

Я тем не менее выражал восхищение красотой шахских жен и наложниц. Шах при этом смотрел на меня хитро, но ничего не говорил. Шах вообще, надо сказать, очень неглупый человек. Другое дело, что ум его несколько развращен его царственным положением. Не встречая во дворце никаких препятствий для себя, мир он стал мыслить тоже очень по-своему. Это вылилось в некоторые рискованные эксперименты, как, например, указ, разрешающий женщинам открывать лицо прилюдно. Большая часть подобных указов заканчивалась ничем, однако тут, что называется, торжествовало искусство ради искусства: и в родной Персии, и за границей шах ухитрился прославиться как великий реформатор.

В целом я поддерживал эти его настроения, полагая, что в реформах реализуется легкость жизни. Мне претила суровость мусульманских ортодоксов, желающих всех женщин закрыть паранджой, а весь мир превратить в одну огромную мечеть. Шах же по характеру был человек светский, легкий и в каком-то смысле добрый, хотя жизнь простого подданного не значила для него ровным счетом ничего.

Шах регулярно вытаскивал меня на охоту, которую тоже очень любил. Хотя стрелок я изрядный, но терпеть не могу охотиться — не выношу смотреть на муки ни в чем не повинных животных. На первой охоте, в которой я участвовал, я попытался спрятаться среди свиты и уклониться от непременного смертоубийства. Но какой-то глупый персидский мирпендж, вероятно, ревновавший меня к шаху, вздумал надо мной насмехаться, намекая, что я трус и вдобавок не умею стрелять. Пришлось метким выстрелом сбить с него шапку, после чего авторитет мой в глазах окружающих возрос пуще прежнего, а шах долго смеялся, глядя на перепуганную физиономию генерала.