Демидов кедр

— Знаешь, — он тронул меня за плечо, — пойдем ко мне жить. Ты один, я один. Вдвоем веселее будет. В избе у меня простор.

Меня несколько удивил такой неожиданный поворот, но я с готовностью ответил:

— Спасибо. Давайте тогда познакомимся.

— Дело говоришь, — живо отозвался старик, поднимаясь. — По паспорту я именуюсь Прокопий Петрович Головин, но называй меня просто — дед Пронька.

Невысокий, большеглазый, кряжисто-угловатый — истинный сибиряк. Подумалось: такого и ураганом с ног не свалить. Лицо скуластое, обветренное, грубое, а вот глаза. Глаза теплые, голубые, мягкие и доверчивые.

— Но почему же Пронька, а не Прокопий Петрович?

— А это такой обычай, — ухмыльнулся он. — Обычай жителей Казачьего Луга — называть себя попроще да поскромней. Видно, это от наших предков — казаков Ермака Тимофеича. Молодцы они были на этот счет. А то мода пошла: приедет двадцатилетний сосунок, в жизни еще как баран в Библии, а уже требует, чтобы его величали: Ричард Поликарпыч или там Жорж Митрофаныч. Смешно!

Не знаю почему, но мне стало неловко.

— Но-но, — взяв меня за руку, сказал старик. — Ты же не такой. По глазам вижу, что не такой.

Он привел меня к себе в дом, предложил всю горницу.

— Мне ни к чему, — пояснил. — Все одно дома мало бываю. — Добавил, помолчав: — Вдовствую. Старуху похоронил в прошлом годе. Сын был, погиб на койне. Дочь на Сахалине, за моряком.

Вскоре я сам убедился, что дома старик бывал действительно редко. Работал он в леспромхозе. Разгружал лесовозы на нижнем складе, в пяти километрах от Казачьего Луга, уходил из дому рано, прихватывая рыболовные снасти, а под осень и ружье, и на обратном пути заворачивал в тайгу. Под выходной уезжал на лодке подальше, с ночевкой.

В доме всегда полно было рыбы и дичи, которую старик охотно раздавал соседям, знакомым. Денег не брал.

— Я ж не для корысти в тайгу хожу, для души.

Он и меня предупредил в первый день знакомства:

— Только не вздумай, паря, в конце месяца совать мне рубли. Не затем позвал тебя, чтобы драть деньги. Мне человек нужен, с которым можно посидеть вечерком, переброситься словом-другим.

Переброситься словом-другим дед любил. После ужина он обычно садился к печке на голбчик, доставал ящичек с охотничье-рыболовными принадлежностями, раскладывал на крышке пододвинутого сундука. Чего тут только не было! Коробочки с дробью и капсюлями, баночки с порохом, гильзы, всевозможные мерочки, катушки с жилками, наборы поплавков, блесны. Особенно много было блесен. Наверно, сотни полторы, начиная от малюсеньких заглотышей и кончая крупными, в ложку, обманками, рассчитанными на матерую щуку.

— Вот ведь железка обыкновенная, — начинал дед разговор вроде с пустяка, полируя шкуркой блесну, — а начистишь, пустишь в воду, шевельнешь — рыба и рыба. У щуки на что глаз вострый — не отличает… Летось я вот на эту железку такую оказию выволок — страшно стало. Да-а… Спиннинговал под Белым Яром, ну и зацепил щучонку граммов на восемьсот. Только это стал подводить ее к берегу, ка-а-а-к шарахнет что-то, буром вода пошла. И ни лески моей, ни блесны. Один только обрывок в руках… Вот это аргумент! (С той поры, как я стал приводить в дом друзей, дед Пронька нет-нет да и вставлял в свою речь какое-нибудь заковыристое слово.) Стою, глазами хлопаю. Потом только дошло. Это другая щука мою рыбину схрумкала вместе с блесной. А какая она, ясно, если восемьсот грамм сглотнула, как пельмень. Ну, думаю, не уйдешь, дьяволовка, добуду. Чаще навещать то место стал. Блесну поядреней выбрал, вот эту, матушку, жилку покрупней калибром. И вот как-то задела… Помучился же я с ней! Чуть сам не утоп. Не щука — зверюга. Чуть не с оглоблю длиной. Хребет мохом подернулся, а в брюхе одних только крючков больше двух десятков насчитал и старую блесну нашел… Вот она. А щуку ту я в колхоз на свиноферму отдал.

Подобные истории сыпались из деда Проньки, как горох из мешка. За шестьдесят четыре года, из которых добрых три четверти прошли в тайге, много он повидал. К тому же память у старика была отменная.

Особенно разговорчивым был дед Пронька, когда возвращался с соболевания. Приходил он обычно под вечер. Шумно вваливался в избу обветренный, заиндевевший, пахнущий снегом и хвоей, сбрасывал котомку, ружье, подсумки, падал на стул и громко объявлял:

— Шесть!

Это означало — добыл шесть соболей.

Я помогал ему разобрать снаряжение, ставил на стол заранее припасенную поллитровку.

— Неужели ради меня? — притворно удивлялся старик, и глаза его теплели.

— А ты помолодел, — замечал я, нарочно пропуская мимо ушей его слова.

— Точно! — соглашался старик. — Зимний лес за один месяц пять лет скидывает.

Мы садились за стол, ужинали, потом уж старик доставал соболиные шкурки, и мы начинали перебирать их, прикидывать, какая каким сортом пойдет, на сколько процентов выполнил дед Пронька взятый на себя в заготконторе план. А перед сном он долго рассказывал, как добыл каждого соболя, как вообще прошла охота, в которой всегда были какие-нибудь приключения.