Демидов кедр

«Ну и фрукт, — подумал Леонид. — Откуда тебя только выкопали такого? — повернулся к Драчу. Так хотелось сказать: — И ты хорош! Что это за манера на Боковом направлять на работу не по-человечески, а по-скотски. Хоть бы объяснил: куда, чего? Хоть бы мнения спросил: согласен ли я работать с таким опенком? Все с маху, все от фонаря, абы как. Ух-х, даже зла не хватает!»

Но не стал ничего такого говорить Леонид, взнуздал себя мысленно, как коня, спросил только глухо, чуть слышно:

— На работу когда?

— В четыре.

Леонид посмотрел на часы, было без четверти два.

— Ладно. Понятно. — И пошел из конторы.

Глава вторая

Снег искрится, больно режет глаза. Сколько его! И распадки в снегу, и сопки в снегу, и, кажется, само небо, полинявшее от жесткого, колючего колымского солнца, тоже в снегу. Все неподвижно, будто застыло навеки.

«Белое безмолвие», — вспомнил Леонид название одного из рассказов Джека Лондона и подивился, как точно этот далекий, живший намного раньше его писатель всего в двух словах выразил сущность этого однообразного северного мира.

Рип-рип-рип, рип-рип-рип, — скрипит, поет на одной пронзительной ноте снег, и только этот скрип будоражит морозную тишину. Тропинка, словно ручей, петляет по распадку, огибает ворсистые от инея валуны и выступы скал, вьется вокруг давнишних заброшенных отвалов, то ныряет куда-то вниз, то взлетает вверх, и не видно ей конца-краю. На тропинке вереницей растянулись люди — идет на шахты вторая смена. Среди них Леонид. Леониду жарко. Он взопрел от ходьбы в неуклюжей плотной одежде, а лицо озябло, жжет его крепким морозом, особенно щеки и бороду, и приходится то и дело тереть его варежкой. Когда же край этой несчастной тропинке? Драч сказал, что от поселка до шахт три километра, а Леониду кажется, что они прошли десять и еще идти столько же.

Но вот впереди, в долине, как египетские пирамиды среди пустыни, замаячили островерхие конусы отвалов. Один, второй, третий… Но где же подъемники, где надшахтные постройки? Ничего нет. Только белый снег и — конусы, конусы…

— Нам туды, — кивнул Хахалинов и свернул по тропке влево, к самому крайнему.

Подошли. Вблизи отвал смотрелся не так красиво, как издали. Обыкновенная куча породы. Высокая, конечно, раскидистая — одним махом по кругу и не обежишь, но и только. Леонид всегда представлял себе золотоносные пески такими, как пески на обских плесах — крупчатыми, сыпучими, мелкими. А тут бог знает что. И галька, и комья смерзшейся глины, и лоснящиеся, похожие на поросят, булыги пудовые.

По южному склону отвала, от подножия и до самой макушки, — крутая нитка узкоколейки. На рельсах в наклон — саморазгружающаяся вагонетка. От вагонетки — струна троса, перехлестнувшая отвал поперек. Вот и вся наземная техника.

«Хоть узнал, зачем трос, — хмыкнул Леонид. — Тросом вагонетки наверх поднимают. Значит, с той стороны должна быть лебедка. Точно! Вот она, будочка деревянная. А где же шахта у них?» И тут заметил, что рельсы узкоколейки скатываются вниз, в глубокую черную дыру. Стенки «дыры» почти не закреплены, беззубо щерятся неровностями рваной мерзлой земли. На выступах — косматые куржаки, наплывы льда. Господи! Неужели это и есть шахта? Ну да, она! После первоклассных рудников Восточного Казахстана и Красноярского края с мощными наземными сооружениями, с подъемными клетями на пятнадцать — двадцать человек, с глубиной нижних горизонтов до шестисот метров и больше, все увиденное показалось таким примитивным, доисторическим, несерьезным…

— Пошли в компрессорну, — пробурчал Хахалинов, огибая отвал. — Подождем, пока остальны подойдут.

Компрессорная оказалась обычной землянухой, обложенной кусками мерзлого дерна. Посередине, на черном земляном полу — небольшая установка для выработки сжатого воздуха, рядом — распределительный электрощиток, сбоку — кинутая на две чурки плаха вместо скамейки, в углу железная печка.

Холод смертельный, аж скулы сводит.

Хахалинов сунул в печку два корявых полена, плеснул из ведра солярки, поджег. Печка задрожала, загудела, выпыхивая из щелей кольца черного дыма. Потеплело мгновенно.

Через несколько минут в землянуху ввалились двое: один молодой, юркий, второй степенный, в годах.

— Ты, что ли, Ленька Курыгин? — безо всякого спросил молодой от порога.

— Я. А что?

— Друг твой привет передал. Сейчас встретились на дороге, со смены пошел.

— Ага, — мотнул головой Леонид, пожалев о том, что поспешил за Хахалиновым и сам не увиделся с Васькой.

— Во-о-о-т! — затянул Хахалинов, подливая в печку еще солярки. — Добры люди тютельку в тютельку со смены идут, а наши еще с обеда удрали.

— А чего им здесь делать, — встрял пожилой, — если раньше времени и отбурили и отпалили?

— Я не о бурильщиках говорю! — рыкнул Хахалинов. — Я вон об его сменщике, — кивнул на молодого. — Тоже мне, компрессорщик! Не мог подольше шахту попродувать. Счас проходил, из устья как после пожарища угаром воняет. Тебе конешно… Ты со своей вагонеточкой наверху сидишь. А нам вон с Курыгиным до полночи в норе корпеть.

Пожилой только плечами пожал, ничего не ответил.