Демидовский бунт

Почти одновременно с Илейкой, только с другого конца, в Троицкое наметом въехали четверо верховых стражников с ружьями. На церковной звоннице кто-то ударил в неурочный набат, всполошил ворон и жителей. К площади, на бегу запахивая кафтаны, спешили мужики. Обгоняя взрослых в ожидании чего-нибудь невероятного в однообразной жизни, бежала детвора.

– Что стряслось?

– Не к пожару ли сполох?

– Дыма не видно. Слышь-ка, не джунгарцы ли набег на завод учинили?

Вопросы слышались со всех сторон, ответов на них никто не давал. Илейка замешался в толпу у церкви, неподалеку от паперти, где с коней соскочили верховые. Трое тут же исчезли внутри святой обители, четвертый, откормленный, с выпуклыми рачьими глазами, оправил мешковатый синего сукна кафтан и пролаял в толпу, словно бы всех обвиняя в соучастии:

– Намедни бежали из-под стражи каторжные, поставленные к работам на Колыванский завод. Один из беглых – ваш односелец. Это он укрылся в храме! – И стражник плетью указал на колокольню, откуда продолжал падать на село набатный звон. Вокруг неслись сумбурные выкрики: кто ругал беглого, всполошившего село, кто стражников – нет чтобы завод от джунгарцев стеречь, так они своих людей, словно джейранов, по степи гоняют. Один из мужиков надрывным голосом взмолился:

– Люди добрые, пропустите! Христа ради! Сын мой Макарушка там! Пустите к нему!

Мужик локтем больно двинул Илейку в бок, протиснулся и упал на паперти, коленями в пыль, обессиленный. Стражник подхватил мужика и рывком поставил на ноги.

– Поспеши, Парамошка! Отговори сына от сполошного звона! Образумь не перечить властям и не булгачить народ. Ступай на звонницу! Чего обмяк, словно из кади упавшее тесто?

Парамон перекрестился и, споткнувшись о порог, пропал в темном проеме церковного входа.

Звон неожиданно оборвался, зато стали слышны крики перепуганных грачей в ветлах над Чарышем и глухие удары в закрытую дверь на колокольню.

В широком проеме звонницы показался молодой парень. Высунувшись наполовину, он оперся руками о подоконник. Верховой ветер трепал белые волосы, над селом по небу неслышно скользили серые кучевые облака.

Макар вскинул руки над притихшей толпой.

– Братья! Злое насилие творят над людьми царские служки! Противу воли лишили нас жилья на пустых, Божьих только, угодиях! Зла мы никому не чинили, но жили трудом рук своих. Лишили воли, лишили жилья. На каторжные работы погнали к домницам Колыванского завода, на верную погибель!

Со звонницы снова послышались глухие удары. Макар быстро оглянулся – стражники топором били в дверь.

Макар встал в оконном проеме в полный рост, руками уперся в боковые резные стойки, на которых держался купол звонницы.

– Не люба мне жизнь без воли! – вновь возвысил голос обреченный Макар. – Не люба работная каторга. Отрекаюсь от света божьего! – и, подняв глаза к небу, широко перекрестился.

– Макарушка-а! – взвился над замершей толпой одинокий женский крик и тут же упал. В крике этом страх и боль смешались с мольбой пощадить материнское сердце.

Макар вздрогнул, качнулся, – когда крестился, держался только левой рукой. Его взгляд скользнул по толпе, но с высокой звонницы людские лица виделись ему одинаковыми – круглыми и холодными, словно обломки льда на Чарыше в пору весеннего ледохода. Макар снова закричал людям:

– Смерть принимаю за волю! Отрекаюсь от каторги!

Взмахнув руками, как будто в надежде взлететь ввысь, Макар вышагнул из проема в пустоту…

Вдоль темно-серых венцов колокольни бесшумно скользнуло вниз белое раздернутое пятно.

Страшно закричала женщина, минуту назад взывавшая к Макару.

Илейка, спасаясь от ее крика, зажмурил глаза и сдавил уши ладонями. Толпа качнулась, как будто земля зашаталась под ногами, и рухнула на колени. Одиноким обгорелым деревом в нежилой степи осталась стоять над склоненными спинами высокая женщина в длинном поношенном сарафане. И не было у нее сил поднять руки ко лбу, перекрестить себя над прахом сына.

Люди на площади постояли, в скорбном молчании проводили отъехавших прочь стражников с казенными ружьями и, пересказывая друг другу только что увиденное, стали расходиться по домам. У паперти остались желто-восковой Парамон и Илейка да мертвый Макар. Жуткая, давящая тишина повисла перед распахнутыми дверями церкви, даже грачи и то, казалось, обезъязычели, молча усаживались на обжитые деревья. Жену Парамона увели под руки соседки – идти сама она не могла.

Парамон со стоном наклонился над изголовьем сына, закрыл ему голубые, широко расставленные влажные глаза.

– Не лежать же ему здесь до ночи, – осмелился нарушить тягостное молчание Илейка.

– Да-да, – бессознательно отозвался Парамон, переступил лаптями по истоптанной пыли и не двинулся с места. Илейка кинул взгляд вдоль улицы – пусто, будто в селе объявили карантин от черной оспы: староста и сотские распорядились, и никто, если и были сердобольные охотники, не отважился помочь родителям беглого каторжанина.

– Ну и пусть! Сами снесем, вдвоем! – невесть кому с вызовом проговорил Илейка. – Берись, подняли.