Демон

Линда старалась возродить радость и близость, установившуюся между ними на острове, но не находила в себе ни капли энтузиазма. Весь вечер она пыталась и так и этак подступиться к мужу, но Гарри был молчалив, безразличен и выглядел очень усталым и… и… да, каким-то затравленным. Она даже не знала, почему это слово всплыло у нее в голове, но именно так он и выглядел. Слово ей не понравилось, потому что оно подразумевает слишком много всего. Неприятное слово, тревожное. Особенно если принять во внимание внезапный подарок от Гарри, коробку шоколадных конфет с орехами. Линду этот подарок смутил, озадачил и почему-то расстроил. Гарри периодически приносил ей маленькие презенты, но только не шоколадные конфеты. Особенно те конфеты, которые она не любила. Гарри всегда насмехался над мужьями, которые приносят женам цветы или конфеты. Говорил, что тем самым они извиняются за некие прегрешения. И вот сегодня он сам притащил ей конфеты. Не кружевной носовой платочек, как раньше, не книжку комиксов, не какой-то другой приятный пустячок из тех, что он находил, чтобы ее порадовать. Именно эта мысль беспокоила Линду, именно эту мысль она так старательно гнала прочь.

И вот что тревожило сильнее всего: когда они вернулись с Ямайки, Гарри был расслабленным и довольным, и они оба были так счастливы, что Линда поверила – все плохое прошло, и теперь они вновь будут жить счастливо и беззаботно, у них как будто наступит еще один медовый месяц, но внезапно все сделалось еще хуже, чем было, и ее ощущение равновесия пошатнулось.

Гарри больше не ходил на обед в одиночестве – только в компании коллег. Он не мог рисковать, не мог допустить, чтобы повторился случай с Ландором. В тот раз все обошлось, но в следующий раз может и не обойтись.

Однако эпизодические ночные похождения продолжались, и с каждым новым походом страх становился сильнее. Гарри забредал все дальше на запад, от Восьмой авеню до самой набережной, или, наоборот, на восток – к проливу Ист-Ривер. Он знал, что это опасные районы, там любого прохожего могут избить, а то и пырнуть ножом, но его все равно необъяснимо и неудержимо тянуло туда.

Его страх не был связан с опасностью быть ограбленным или избитым. Больше всего он боялся подцепить что-нибудь венерическое. Именно из-за этого страха, выжигавшего его изнутри, он не занимался любовью с Линдой после их возвращения с острова. Он много раз думал сходить к врачу, сдать анализы, но это было выше его сил. Как он войдет в кабинет и скажет, что ему надо сдать кровь? Врач спросит зачем. Врач начнет задавать вопросы. И что он ответит? Какую измыслит причину, какое придумает оправдание? Вдруг они выяснят, кто он на самом деле. Можно назваться любым другим именем, но вдруг они заподозрят, что он соврал. Или кто-нибудь из знакомых увидит, как он входит в клинику. И потом спросит, что у него со здоровьем, или скажет об этом Линде или кому-нибудь на работе. Госссподи Боже, это будет хреново. Очень хреново. Нет. Если он все-таки пойдет к врачу, то где-нибудь в Бронксе. Посреди ночи. Но даже тогда он не будет уверен, что никто ничего не узнает.

Да и какой смысл? Даже если они ему скажут, что все в порядке, ему от этого будет не легче, потому что он знает – глубоко внутри знает, – что снова вернется в те злачные места, и весь цикл начнется по новой. Надежды нет. Выхода нет.

Линда отчаянно уговаривала себя, что у них с Гарри все хорошо, просто он устает на работе и поэтому такой замороченный, но сама в это не верила. Она по-прежнему не сомневалась, что он ее любит, но у нее появились смутные подозрения – даже скорее опасения – о другой женщине. Она гнала прочь эти мысли, как только они появлялись, но не могла закрывать глаза на периодические коробки шоколадных конфет, вернее, на то, что они собой символизировали, и на резкие изменения в поведении мужа. Его затравленный взгляд стал еще ощутимее, а сам он сделался еще более замкнутым и молчаливым. И как будто всегда извинялся за что-то. Не только словами, но и поступками, и всем своим отношением. У нее было странное, неизбывное ощущение, что он извиняется за само свое существование и безмолвно умоляет, чтобы она сама и Гарри-младший относились к нему терпимо. Казалось, его постоянно терзает боль.

И он перестал к ней прикасаться. Они давно не занимались любовью, и он больше не целовал ее на прощание и при встрече, а когда она целовала его, он отворачивался от нее, и поцелуй получался не в губы, а в щеку. Он не брал ее за руку, не трогал ее за плечо. Он обращался с ней как с прокаженной. Она качала головой в полной растерянности и смятении, и слезы неудержимо текли по щекам, она вся сотрясалась в рыданиях, и когда Гарри не ночевал дома, она засыпала в слезах.