Демон

его изнутри, и эта вечная вонь, поднимавшаяся из нутряных глубин и забивавшая ноздри. И чем больше времени он проводил на кушетке у доброго доктора, тем хуже ему становилось. Густая тьма, что плескалась в глубинах его существа, уже поднялась к голове и сдавила ее, как в тисках, и когда это давление становилось невыносимым, и ему начинало казаться, что он сходит с ума, и ему приходилось вновь рыскать по улицам и тащить в койку очередную прыщавую шлюшку.

Он пытался рассказать обо всем доктору Мартину, но слова застревали в горле. День за днем, особенно в такси по дороге на работу, он прокручивал в голове фразы, с которых начнет разговор, а потом будет проще, и он наконец изрыгнет из себя эту черную порчу (О Боже, как ему хочется освободиться от грязи!), но почему-то все разговоры всегда обращались в прошлое… к его детству и матери.

Он продолжал ходить к доктору Мартину из-за смутной надежды, что когда-нибудь тот все-таки докопается до самых глубин и вычистит из него эту мерзость. Дай Бог, чтобы это случилось скорее. Долго он не продержится. Это невыносимо.

Невыносимо смотреть

в глаза Линды, полные боли… впалые и пустые в последнее время. Глаза, становившиеся все тусклее и тусклее… Ее болезненно сжатые губы. Ее смех… Господи Боже, он так давно не слышал ее смеха, что даже воспоминание казалось выдумкой. Ее смех… Любовь?????? Он ее любит. И Гарри-младшего. Он знал, что любит… Или любил. О Господи, что происходит? Ему хочется лишь одного: прийти домой, обнять жену и сына, расцеловать их обоих, убрать прядку волос со лба малыша Гарри, взять жену за руку, поцеловать кончики ее пальцев – это все, что он хочет. Госссподи Боже, разве он многого просит? Что в этом плохого? Почему???? Почему???? ПОЧЕМУ???? мне отказано в такой малости? Почему я досадливо морщусь, когда он подбегает ко мне и обнимает за ногу? Почему мне приходится его отталкивать? За что ты так со мной, Господи? Я не могу посмотреть ей в глаза. Не могу поднять голову. Не могу есть. Он уже даже ко мне не подходит. Он со мной не разговаривает. Я не могу разговаривать с Линдой. О Госссподи, она меня ненавидит. Я знаю, она ненавидит мое провонявшее гнилью нутро. Если бы я мог умереть! Просто когда-нибудь не проснуться. И мне уже не придется смотреть на нее и слушать ее молчание – Господи, как я ее люблю. Но не могу. Не могу на нее смотреть. Господи, я этого не хотел. Извини, милая. Я виноват, ты даже не представляешь… Если бы я мог раздавить себе голову в кровавую кашу или просто не видеть ее глаза. Это не я. Это не из-за меня. Умоляю, скажи мне, что это не я. Не я отобрал свет и радость у этих глаз. Господи, миленький, только скажи мне, что это не я. Нет, не я. Я никогда бы…

И снова он

молча ложился в постель, повернувшись к Линде спиной, и слушал ее тусклый голос, и хотел обернуться к ней и сказать: я люблю тебя, – и поцеловать ее перед сном, но лишь бормотал что-то невнятное и пытался быстрее заснуть в надежде на успокоительное забытье, но внутри все затягивалось леденящим узлом, и он стискивал зубы до боли в челюсти – и, обвив руками подушку, подтягивал колени почти к самому подбородку

и слышал рядом дыхание

жены. Тихое, едва различимое дыхание, но для него оно было как стон, пробирающий до костей, и он пытался зажимать уши, но глухой низкий стон намертво застревал в голове, он его ощущал… и ощущал ее тоже! Она была рядом. В одной с ним постели. Он сжимал голову руками и еще крепче вцеплялся в подушку, и ощущал, как жена лежит рядом. Прямо здесь… у него за спиной…

Она даже не шевелилась.

Просто лежала… Но ему почему-то казалось, что она придвигается ближе… ближе… может быть, даже хотела в нему прикоснуться, и он сжимал челюсти еще крепче, и ощущение было такое, как будто они сейчас треснут, и он держался из последних сил, и наконец провалился в сумрачный полусон, и ему даже что-то приснилось, что-то очень похожее на явь, и он боролся с этой явью в своем сне, пытаясь сбежать от реальности в сновидение, его трясло, он дрожал, и стонал, и беззвучно кричал у себя в голове, но сон никак не отпускал, такой настойчивый и пугающе реальный, и он смотрел на свою дочь, как она собиралась на праздник по случаю ее пятого дня рождения, лежала в ванной среди хлопьев пены, а потом вытиралась, и он смотрел на нее голенькую, и хотел отвернуться, уйти, но голову словно заклинило, голова не поворачивалась, он стоял и смотрел, а в голове бился крик, умоляющий крик НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ

и наконец крик

пробился наружу, и он содрогнулся всем телом, и Линда притронулась к его плечу, Что с тобой, милый? Тебе что-нибудь принести? Он покачал головой, промычал что-то невразумительное, медленно положил голову на подушку и снова свернулся калачиком, стараясь удержать слезы, рвущиеся из груди, они разбухали внутри и мешали дышать, заставляя его содрогаться от страха утонуть в собственных соках. Господи, если бы он мог обернуться и взять жену за руку