Дэмономания

— Я тебе напишу, — сказала она. — Пока.

В ту ночь и на следующую он лежал без сна, как обычно в последнее время, но теперь прислушивался к шепоту ровно журчавшей водосливной трубы. Не стихает ли? Вроде бы да; он вставал и спускался посмотреть, крутил туда-сюда вентили и однажды, думая, что открыл кран полностью, совсем закрыл его. Вправо туже, влево слабше. Чем он занимается, почему все на него.

Дело не только в воде. Он не справлялся и с другими обязательствами — но не мог припомнить какими; стоя в подвале, глядя на приземистый насос, усевшийся поверх бетонных блоков, он слышал или чувствовал, как мир вокруг него слабеет, словно вот-вот исчезнет.

Пришло письмо от Роз. Он вынул его из ящика на литлвиллской почте (там же располагались почти все учреждения Литлвилла) вместе с открыткой из Флориды от матери с чеком на двадцать пять долларов; на сей раз она подгадала к его дню рождения точнее обычного. Это тоже его напрягло, напомнив о делах, за которые он до сих пор не взялся. А ему вот-вот стукнет тридцать шесть.

Возвращаясь домой по асфальтовой дороге, что вела к имению Винтергальтеров, он снял перчатку и, зажав ее под мышкой, оторвал краешек конверта. Дунул в зазубренную щель и выудил письмо. Ее чернила, павлиньи-зеленые.

«Привет», — начиналось письмо; она сообщала, что домой добралась благополучно и рада, что его вода потекла снова. Она была уверена, что все обойдется. Она писала, что по возвращении много думала — «нон-стоп», как она выразилась, — и хотела бы высказать многое, что не смогла объяснить при встрече. «Когда ты, можно сказать, орешь на меня, — писала она, — я не могу думать». Потом он понял, что не может читать на ходу, запихнул письмо в конверт и пошел по дороге, через ворота, к дому, прислушиваясь к своему сердцу. Бросил письмо на стол и принялся было возиться на кухне. Потом терпение лопнуло, он схватил листок и быстро просмотрел его.

Я не знаю всего, что должна, по-твоему, знать, хотя думаю и верю, что когда-нибудь узнаю все. Даже из того, что знаю, я многого не понимаю. Про конец света и т. п. Я этого не изучала, а ты изучал, по-своему, но вот только не пойму, что дает тебе твое понимание. Какой тебе с него прок? Может быть, суть не в этом, Пирс. Я знаю, что звезды не упадут на землю и небо не сгорит, но, может быть, суть не в этом. Мне вчера приснился сон про смерть. Приснилось, что я села в такой длинный поезд и куда-то в нем еду, а там мой отец (который жив-здоров), и мама (она умерла), мама в гробу, в вагоне для мертвецов, и там были еще мертвые, стоял гроб и для меня, и я знала, что все мы едем до одной и той же станции, но не было ни печали, ни страха, и я думала только: куда бы мы ни ехали, а все-таки вместе. Кажется, песня такая есть. ^{316}Я не знаю, что нас ждет в конце пути, не знаю, откажутся ли звезды светить, заберут ли нас высоко в небеса ^{317}

, — но, наверное, знать можно по-разному. Я знаю вот что: это не для всех, и когда придет день, и все кончится, и земле придет конец, и всех заберут, куда кому уготовано, евреи останутся и, наверное, будут обречены на ужасные муки. И я не позавидую никому, у кого нет того, что есть у нас, и чего я, конечно, всем желаю, и это, конечно, не значит, что я желаю тебе, Пирс, ада или проклятья, хотя какая тебе разница, если ты все равно в это не веришь?

Пирс держал в руке письмо, а мир замер и померк; маска слетела, и предстало нечто чудовищное, хотя Пирс еще не успел осознать что. Что.

евреи останутся и, наверное, будут обречены на ужасные муки

О Господи, пробормотал он. О Господи Иисусе. Ужасные муки. Надо же.