Дэмономания

Вошла другая монашка — молодая, розовощекая, — с принадлежностями для мытья.

Она радостно поздоровалась, как будто соскучась. Поставила таз в раковину, открыла воду, проверила температуру, словно младенца собиралась купать; а Бобби смотрела.

— Так вы дочь мистера Шафто? — спросила монашка. Она опустила перила у койки Флойда, поставленные на случай, если он вдруг очнется и решит перевернуться или встать, — чтобы не свалился.

— Внучка, — сказала Бобби.

— А-а. А я думала...

— В двух словах трудно объяснить, — сказала Бобби. Слишком трудно. Слишком тяжело.

Молодая монашка принялась мыть Флойда, не переставая разговаривать то с ним, то с Бобби. Ну, как мы себя чувствуем. Сегодня мы и белье поменяем. Ну-ка, прошу прощения. Приподнимемся.

— Я сама могу это сделать, — смутившись, сказала Бобби. — Давайте я.

— Да мне нетрудно, — ответила девчушка.

— Это и моя работа, — настаивала Бобби. — Я сама санитарка. Каждый день таким занимаюсь.

Монашка недолго колебалась: просьба перевесила долг. Бобби знала, что нет в мире такой санитарки, которая не уступит хоть часть ежедневных обязанностей первому же, кто согласится их взвалить на себя.

— Что ж. Ладно, — сказала девушка. — Как понадоблюсь, позовите.

Она заученным движением проверила уровень мочи в бутылочке и ушла. Бобби на миг позавидовала ей, посвятившей жизнь трудам и молитвам, — но мало нашлось бы людей, которым Бобби никогда не завидовала; такой уж у нее характер, и она за собой это знала.

Вот бритва для него, вот расческа. Бобби взяла теплую губку и принялась за дело; она высвободила руку Флойда из сорочки и подняла ее; та словно сопротивлялась ее усилиям. Она слышала его дыхание: воздух с тихим посвистыванием проходил через рот и нос возле трубки. Она отерла деду лицо, отведя в сторону гладкие волосы, такие густые; им она тоже позавидовала.

Бобби подняла голубую сорочку с его бедер, развязала подгузник, сложила, завернув в него оказавшиеся там два сухих катышка, и отправила в мусорный бачок. Снова намочила и отжала губку и стала мыть влажную кожу — больную от влаги и соленой мочи. Отыскала крем, каким она каждый день обрабатывала детей, хорошенько намазала бедра (такие огромные и жилистые по сравнению с детскими) и впалые ягодицы. Теперь она без труда могла поворачивать его то так, то сяк, да вот без толку.

Смотри, что ты наделала.

Если только это ее рук дело.

Никто не мог ее обвинить — ни доктор, ни санитарка, ни монахиня. Значит, ничего и не было. Это все его вина, или Божья воля, или с ним удар случился, или сердце остановилось ненадолго. Она прекрасно помнила, что совершила в хижине на Кабаньем Хребте, помнила даже запах сосен и глины; помнила, но не верила, словно тот день в ее памяти породила кома, а не наоборот.

Там, на Севере, Рэй изгнал беса, которого вселил в нее Флойд. А после этого она пошла и убила человека, а затем примчалась сюда и лишила Флойда жизни. Все так? И если из нее изгнали беса, то что же в ней осталось? Еще один? Они вовсе не бежали от ясного света Христова, но словно множились, на месте одного — двое, трое, и все оставались с ней[397]; Иисус был как те ласково-строгие учителя в школах, которые она когда-то не очень регулярно посещала; перед ней раскладывали книжки, картины, глобус и карты — одну, другую, — словно миры, между которыми она не могла выбирать по своему вкусу (над ней смеялись, когда она хотела сделать выбор), но и отвергнуть их не могла. Она это все сделала, потому что в нее подсадили беса. Или никого не сажали, и ничего она не делала, и все лишь приснилось. Или сделала, но старик-то ей ни разу вреда не причинил, а теперь он вот такой вот.

На миг его серое лицо словно осветилось изнутри: еще чуть-чуть, и заговорит. Потом угасло.

Надо будет сказать в группе, что это не поправить, как ни старайся. Потому что это не грех; это природа или судьба — если есть между ними различие. Старик должен был сторожить ее, а она — убегать, и не только от него. В том и дело, что ей нужно все время куда-то бежать. Беда приключилась, когда она позволила убедить себя в том, что можно повернуть обратно и там все поправить. Не надо было ей возвращаться.

К одиночеству тоже возврата нет. Она больше не вспоминала прошлое, но каждый миг создавала его, и сотворенное становилось незабываемым. А теперь нужно идти вперед, в не созданное пока время. В этом прощение, в этом возрождение, в этом все дело.

Она надела на деда свежую рубашку и завязала тесемки на спине. Он начинал складываться, подтягивая колени к груди: так засыпает ребенок, так уходят навек; она видала такое. Она не стала поднимать перила. Вместо этого разулась, забралась на койку и свернулась рядом с ним, точь-в-точь как он.

Я не сбегу от тебя, сказала она. Мне теперь надо ехать на Север, но я вернусь. Если смогу, то отправлюсь туда, куда ушел ты, и не вернусь без тебя. Я буду следовать за тобой, пока не сумею тебя спасти. А если нам не дано спастись обоим, если нам не суждено вернуться из той страны вдвоем — я останусь с тобой и не вернусь.

Глава четырнадцатая