День гнева

Покуда ему оказывают первую помощь, очередной залп почти полностью уничтожает в самых воротах парка остатки отряда, с которым студент пришел в Монтелеон: убиты двое из последних троих, что еще оставались на ногах, — парикмахер Мартин де Ларреа и его ученик Фелипе Баррио. Тяжело ранен канонир Хуан Доминго Серрано, чье место занимает кучер маркиза де Сан-Симона, дюжий и крепкий Томас Альварес Кастрильон. Очень скоро падает у пушки, которую обслуживала с мужем и сыновьями, Клара дель Рей — картечина попала ей прямо в лоб. Еще одна, быть может самая горькая, потеря этого дня — погибает и тот одиннадцатилетний мальчик Пепильо Амадор Альварес, который ни на шаг не отходил от своих старших братьев Антонио и Мануэла, помогая им чем мог в бою. Когда в очередной раз он с бесстрашием, свойственным его юному возрасту, бегом пересекал улицу, неся из парка корзину, полную патронов, французская пуля пробила ему голову. Так окончил жизнь самый юный из защитников Монтелеона.

Тот французский солдат, который умирает сейчас в монастыре на руках сестры Пелагии, всего на несколько лет старше Пепильо Амадора.

— Ma mere! — срываются с его уст последние слова.

Монахиня прекрасно понимает, что произнес этот мальчик перед смертью, ибо она сама — француженка, в 1794 году вместе с несколькими другими кармелитками бежавшая в Испанию от ужасов революции. Сегодня утром, когда при грохоте первого пушечного залпа лопнули стекла в окнах и под крестовым сводом, монашки в страхе выбежали из келий и принялись молиться, уверенные, что пришел конец света. Главный капеллан монастыря Маравильяс дон Мануэль Рохо, успокоив их и несколько приободрив, воззвал к их человечности и христианскому милосердию и вслед за тем распорядился отпереть клаузуру,[38] отворить решетчатую дверь в храм и ворота во внутренний двор. Потом, призвав на помощь нескольких горожан, начал вносить внутрь раненых, не делая различия между испанцами и французами — последних сначала было больше, — поручая их заботам монахинь, приготовивших к этому времени корпию, полотно для перевязок, согревающее и укрепляющее питье. И теперь двор, приемная, ризница и монастырская церковь содрогаются от стонов и криков, а монахини — все, кроме сестры Эдуарды, которая продолжает воодушевлять сражающихся через окно своей кельи, — пытаются облегчить их страдания, меж тем как дон Мануэль по кровавым лужам переходит от одного изувеченного тела к другому, давая умирающим духовное напутствие. Последними из защитников Монтелеона принесли сюда тяжелораненую женщину по имени Хуана Гарсия из дома № 14 по улице Сан-Хосе и юного чисперо Педро Бенито Миро, который обеими руками придерживает вываливающиеся из распоротого живота кишки. Его опускают на пол рядом с другими ранеными и перебинтовывают — больше ему помочь нечем.

— Падре! — зовет сестра Пелагия, закрыв глаза французу.

Капеллан подходит и, пробормотав молитву, осеняет его крестным знамением.

— Католик был?

— Не знаю.

— Ну ладно. Все равно.

Монахиня поднимается и идет к другим своим соотечественникам. Настоятельница, Мария де Санта-Тереса, памятуя о ее происхождении, попросила заняться французами из колонны Монтолона и теми, кого вносят через южные ворота обители, через двери церкви, выходящей на улицу Ла-Пальма. Ибо в Маравильясе создалось единственное в своем роде положение, возможное лишь в той хаотической схватке, что кипит снаружи: покуда французские орудия крушат сад, разносят послушнический флигель, прошибают стены и заполняют дворы и галереи монастыря обломками и картечью, с улиц Сан-Хосе и Сан-Педро вносят раненых испанцев, а с Ла-Пальмы — французов, причем обе противоборствующие стороны, будто по негласному уговору, считают этот лазарет ничейной землей или чем-то вроде святилища. Подобная деликатность — совсем не в духе императорских солдат, которые и прежде оскверняли, и впредь не намерены будут щадить храмы в Мадриде и по всей Испании. Однако то обстоятельство, что монахини ходят за ранеными, равно как и умиротворяющее присутствие сестры Пелагии, сотворило чудо.

* * *

Стоя перед дворцом Монтемар, дивизионный генерал Жозеф Лагранж, будущий граф империи, имя которого в числе других будет высечено на Триумфальной арке в Париже, наблюдает за обстрелом Монтелеона.

— Думаю, взгрели их достаточно, — замечает стоящий рядом бригадный генерал Лефранк, глядя на улицу Сан-Хосе в подзорную трубу.

— Нет. Подождем еще немного.